Оперативный псевдоним - Корецкий Данил Аркадьевич. Страница 36

У этажной он купил пару жетонов, автомат находился на лестничной площадке – удобно, никто не подслушает. Кафельный пол с баночкой для окурков и разбросанными вокруг «бычками» – богатством по меркам далекого детдомовского детства. Но Сергей никогда не курил, пробовал несколько раз, когда угощали старшие мальчишки, и никакого удовольствия не получил. Да и дядя Леша, с которого он втайне старался брать пример, не увлекался этим делом.

Дядя Леша вспоминался огромным и сильным добряком с густыми рыжими, зачесанными на пробор волосами. Он забирал Сережу в тоскливые длинные вечера, водил на каток и в кино, катал на плечах, причем все это видели, что было очень важно. «Брат, старший брат», – шептались в казенных коридорах и неуютных спальнях, отчаянно завидуя счастливцу. Когда окрестная шпана в очередной раз пришла бить детдомовцев и нарвалась на дядю Лешу, он шуганул ее так, что набеги на много лет прекратились.

А однажды рыжий великан притащил огромную корзину невиданных в то время бананов, и Сережа целую неделю чувствовал себя именинником.

Мальчик тоже думал, что это родственник – брат или дядя, и втайне надеялся, что когда-нибудь он заберет его к себе. Очень хотелось спросить об этом самого дядю Лешу, но гордость не позволяла. Лапин презирал детдомовские привычки: постоянно выпрашивать что-то, требовать равной дележки чужих подарков, проситься к кому-нибудь в семью. Хотя случались моменты, и он с удивительной остротой понимал, что ничем не отличается от этой вечно голодной, пронырливой и постоянно недовольной братии.

С тех пор прошло тридцать лет, треть века.

Чувствуя удары сердца, набрал шесть цифр. Сейчас пять, рабочее время.

Да и вообще, Мария Петровна сказала – круглосуточно. Не успел закончиться первый гудок, как трубку сняли.

– Дежурный, – холодно произнес официальный голос.

– Мне Алексея Ивановича.

– Куда вы звоните? – В голосе появились нотки раздражения.

– В КГБ, – пошел ва-банк Лапин.

– КГБ уже давно нет, – но раздражение сменилось пониманием. – А как фамилия этого Алексея Ивановича?

– Не знаю. Он работал давно, в семидесятых годах.

– Подождите минутку, – чувствовалось, что дежурный прикрыл трубку ладонью, но слышимость почти не уменьшилась. – Звонит какой-то человек, спрашивает КГБ, называет Алексея Ивановича. Говорит, работал в семидесятых. Да нет, вроде трезвый.

– Может, агент кого-то из стариков? – отозвался другой голос. – Вышел из тюрьмы, вернулся с Севера, хочет восстановиться. Пусть подходит, поговорим.

– Вы слушаете? – Теперь дежурный был предельно любезен. – По всей вероятности, ваш знакомый уже на пенсии. Но это ничего, подходите, с вами поговорит другой сотрудник. Вы знаете, где мы расположены?

– Знаю, – ответил Лапин и повесил трубку. По крайней мере в одном Мария Петровна не соврала. Значит, с большой долей вероятности, не соврала и в другом.

Ночью ему снился обычный человеческий сон, впервые за эти годы. Просторная, хорошо обставленная квартира, голубой экран телевизора, большое арочное окно, за ним зимние сумерки, круглый, как шапито, выход метро, красная, подрагивающая разрядами буква М бросает блики на рвущуюся внутрь толпу, делающую здание похожим уже не на цирк, а на осажденную крепостную башню. Почему же привязался этот образ? Потому что в квартале справа находится настоящий цирк? Или просто даже на расстоянии ощущается атмосфера праздника, ожидание феерических чудес, свойственных цирковому действу?

На тротуарах толчея, люди куда-то спешат, в руках у всех коробки, свертки, авоськи... Прямо под окнами длинная очередь к лотку с апельсинами. Слева очередь в магазин «Океан». «СССР – страна очередей», – провернулась в мозгу идеологически невыдержанная фраза. Если бы ее услышал товарищ Павлов, он был бы очень недоволен. Потому что отдельные недостатки нельзя обобщать и выдавать за общую картину. Частности – одно, а закономерности – совсем другое.

Впрочем, сейчас ему не до идеологии, не до товарища Павлова и даже не до марксистско-ленинского учения. Мелкими глотками он потягивает виски из пузатого, шуршащего льдом бокала. Своеобразный запах мокрого ячменя, мягкая крепость, двойное послевкусие... Квадратная бутылка с черной этикеткой стоит под рукой на подоконнике, в советских магазинах такие не продаются. Приятная расслабленность, нежно скользящее по пищеводу тепло, редкая умиротворенность. Но не от виски, а от предвкушения чего-то прекрасного...

Звонок в дверь, высокая гибкая девушка в красивой серой шубе с искрящимися снежинками в густых волосах приникает к нему всем телом, передавая мороз последнего вечера года.

– Почему ты без шапки?

– Чтоб красивей было...

Холодные, в сладкой помаде губы, тонкая талия, пахнущие апельсинами пальцы. Белый овал лица, длинный узкий нос, зеленые глаза, милая ямочка на подбородке... Он знает, что девушку зовут Маша, она его тоже любит и у них все хорошо...

Характерные для сна рваные кадры, будто склеили узкопленочную ленту: сервированный на двоих стол, высокие бокалы и маленькие пузатые рюмки, Маша ставит свечу в полый ажурный шар из глины, в углубление сверху капает из маленького черного пузырька с надписью «Erotica-Mix», добавляет воды и зажигает фитиль... Звонко сходятся высокие бокалы, кружит голову пряный аромат, узкая кисть у самого лица.

– За нас с тобой! Этот год должен стать для нас счастливым!

На голубом экране появляются цифры: 1991...

Кафель, затемненное зеркало, свежее махровое полотенце, белая ванна, заполненная высокой пеной, из пены выглядывает только Машино лицо, потом она поднимает ногу с оттянутыми пальчиками, выше, выше, пена мешает рассмотреть самое главное, и снова тот же томительный волнующий аромат – вот стоит на раковине черный флакончик и Маша капнула в воду несколько дегтярных капель, теперь все ее тело, каждая складочка кожи будет пахнуть возбуждающей свежестью, он делает шаг вперед, но невидимая преграда появляется между ним и Машей, и на ней проступают роковые цифры: единица, девятка, снова девятка, опять единица... И есть в этой зеркальной отраженности какой-то скрытый кабалистический смысл...

Москва, 10 февраля 1997 года, утро, минус пятнадцать.

Никто и никогда не анализировал зависимость продолжительности жизни от занимаемого в ней места. Иначе получилась бы удивительная картина: ответственные работники, не щадившие себя на важных партийно-государственных постах и самоотверженно сжигавшие сердца и нервы на благо родного государства, благополучно доживают до преклонных лет, в то время, как работяг, спокойненько отбывавших урочные часы под благожелательным надзором профсоюза и уверенно ожидающих давно обещанную квартиру, начинают относить на погост уже с пятидесяти, а к семидесяти, как правило, перетаскивают всех.

Генерал-лейтенант в отставке Иван Иванович Сергеев в свои семьдесят три выглядел вполне бодрым и деятельным. С квартирой у него никогда проблем не было, а последние сорок лет генерал проживал в строго номенклатурном доме на Тверской, фасад которого украшали мемориальные таблички в честь бывших жильцов.

Часов в восемь ему позвонили из Совета ветеранов КГБ СССР и сообщили, что умер генерал-полковник Бондаревский.

– Жалко Виктора Сергеевича, хороший был мужик, хотя и крутой, – вздохнул он. – Сколько мы с ним проработали, сколько операций провели...

Да ты его помнишь!

– А как же, – поддержала Катерина Ефановна, верная подруга уже пятьдесят лет и отставной майор КГБ. – Серьезный дядечка.

После завтрака Сергеев истово читал газеты, делал пометки карандашом, этим он занимался всю жизнь, только раньше вместо газет ложились на стол шифрограммы со всех концов света, оперативные отчеты, обзоры, меморандумы и аналитические справки. Да и резолюции он тогда накладывал посерьезней, не сравнить с нынешними для Кати: «Вырезать», «В альбом N1», «В альбом N2», «В корзину», «К чертовой матери!» Сердитые резолюции полагались статьям о сближении с Западом, об ограничении разведывательной деятельности или контроле над ней.