Смягчающие обстоятельства - Корецкий Данил Аркадьевич. Страница 27

И когда Моисей нарочито громко говорил: "А что, ребята, давайте в следующий раз и Сергея возьмем, он парень что надо! ", Сергею уже не хотелось лезть в загаженный подвал с развинченной задрыгой Веркой, так как ничего хорошего, интересного и приятного там происходить заведомо не могло. Но он не отстранялся, когда Моисей обнимал его, называл корешом и жарко шептал на ухо, чтобы вынес еще пожрать.

Дворовые «авторитеты» были маловпечатлительны и практичны, обладали неразвитым воображением и слабой эмоциональностью. Как-то Сергей стал свидетелем жуткой сцены: троллейбус сбил слепого побирушку, пострадавшего увезла «скорая», а на асфальте осталась лежать запачканная кровью старая кепка, дно которой едва закрывалось собранными медяками.

Под сильным впечатлением Элефантов пересказал увиденное во дворе, и Васька Сыроваров, хищно блеснув глазами, тут же убежал, а вернувшись, долго сокрушался, что на месте наезда много людей и милиции, поэтому взять деньги не удалось.

Уже тогда у Сергея зародилась смутная, не оформившаяся мысль о том, что внутренне люди отличаются друг от друга гораздо сильнее, чем внешне.

Его поражало пренебрежение дворовых пацанов всеми запретами и ограничениями, которые сам он даже в мыслях боялся нарушить. Моисей, Васька и рыжий Филька курили за сараями собранные на улице бычки, играли в айданы, ели убитых из рогаток и зажаренных в маленьких, сложенных из трех кирпичей печках воробьев, утоляли жажду снегом или сосульками, никогда не мыли рук.

Сергей рассказывал об этом дома, когда ему в очередной раз сулили воспаление легких от едва заметного сквознячка, но родители многозначительно покачивали головами и зловеще предрекали нарушителям запретов скорую и неминуемую кару в виде брюшного тифа, холеры, дизентерии, менингита и других столь же страшных заболеваний.

Сила родительского авторитета в те годы еще была велика, и на следующий день Сергей выходил во двор с опаской, ожидая увидеть валяющихся прямо на улице в страшных мучениях детей или вереницы санитарных машин у каждого подъезда. Но все оказывалось, как обычно, — Моисей, Васька и Филька, здоровые и веселые, затевали очередную игру, рвали зеленые жерделы, запивая сырой да к тому же холодной водой из дворовой колонки. А сам Сергей начинал кашлять, шмыгать носом или у него расстраивался желудок, и отец с матерью в два голоса ругали его за недостаточно тщательное мытье рук и пренебрежение джемпером.

Вконец растерянный Сергей вновь пытался сослаться на Моисея или Фильку, но мать раздраженно говорила, что просто им до поры до времени везет, а отец запальчиво, хотя и довольно непоследовательно, кричал, чтобы он себя с ними не равнял, так как ему до них далеко. Так опять проявлялся мотив о какой-то второсортности Сергея.

Дело в том, что на свою беду Сергей плохо ел. Как удалось родителям отбить у него естественно существующий у каждого человека аппетит, осталось загадкой даже в зрелом возрасте, очевидно, сказывалась давящая необходимость садиться за стол в строго определенное время и без остатка съедать то, что дают. Любое отступление от предписываемого домашним уставом процесса потребления пищи считалось актом грубейшего нарушения порядка и строго каралось. Мать запирала нарушителя в темной ванной, секла ремнем, ставила в угол, однажды вылила недоеденный суп на голову. Затем кормление продолжалось, как будто наказания могли способствовать появлению аппетита.

Неудачи за обеденным столом Сергей переживал очень болезненно, тем более что они служили основанием для сравнения его с соседскими детьми и сравнение всегда было не в его пользу. Даже когда речь шла о Моисее, Фильке, Ваське Сыроварове, слывших беспризорниками и хулиганами, оказывалось, что у них есть и достоинства — они «хорошо кушают», потому и могут отколотить во дворе любого, потому инфекции и простуды их не берут.

Любимцем родителей был толстенький розовощекий Вовочка Зотов из соседнего подъезда, его ставили в пример чаще других.

У Вовочки была педальная машина, велосипед, электрическая железная дорога и другие шикарные игрушки, заслуженные, как внушалось Сергею, округленькими щечками и заметным животиком.

Элефантов не хотел походить ни на расхристанного грязного Моисея, ни на жирного Вовочку, к последнему он ревновал родителей, тщетно пытаясь понять, почему посторонний мальчик может быть для них более привлекательным, чем собственный сын.

Став взрослым, он понял, что родители хотя и не со зла, а от педагогического невежества, отсутствия эмоциональной чувствительности сделали все, чтобы выработать у него комплекс неполноценности, и не их вина, если это в полной мере не удалось.

Сергея спасли книги. Его воображение пробудили сказки, которые бабушка рассказывала, как только выдавалась свободная минута, а иногда — не отрываясь от хлопот по хозяйству.

Бабушка говорила особым, сказочным голосом, и он полностью погружался в мир удалых богатырей, хрустальных замков, добрых и злых волшебников.

…И прикинулась гадюка черная красавицей девицей, Иванушка склонился поцеловать уста сахарные, тут бы ему и смерть пришла, да крестная спасла, не дала пропасть, палочкой волшебной взмахнула — чары злые развеялись, увидал Иванушка перед собой змею ядовитую, раз! — и отсек ей голову!

Здесь Сергей заплакал, бабушка всполошилась, что напугала ребенка, долго утешала, обняв за плечи и приговаривая: «Да не бойся ты, не бойся, ведь все хорошо кончилось…»

Но Сергей плакал не от страха, он сам не смог бы выразить чувства, которые испытывал. Эту сказку он запомнил на всю жизнь и много раз то в кошмарном сне, а то и наяву в угнетенном состоянии духа видел жуткую своей противоестественностью картину: ослепленный колдовством добрый молодец тянется губами к брызжущей ядом гадюке.

Он научился читать рано, пяти лет, помогло желание самому, без посторонней помощи уходить в сказочный мир. Через год-два Сергей читал толстые книжки, намного обгоняя сверстников и удивляя сотрудников районной библиотеки.

Книги помогли ему понять, что умение «хорошо кушать» вовсе не главное в жизни, а розовые щечки и складка под подбородком — совсем не те добродетели, за которые можно уважать или любить. Собственно, он и сам, детским умом и неразвитой интуицией понимал это, но, поскольку родители утверждали обратное, необходимо было найти союзников, и Сергей их нашел: дядя Степа, пятнадцатилетний капитан. Дон Кихот и Тиль Уленшпигель авторитетно подтверждали его правоту.

И все же в жизни Элефантова нет-нет, да случались моменты, когда из глубин памяти выплывало унизительное ощущение собственной ущербности и какой-то несостоятельности, приходилось делать усилие, чтобы его преодолеть, доказать всем окружающим, а в первую очередь самому себе, что он, Сергей Элефантов, ничуть не хуже, не слабее и не трусливее других.

Доказывая это, он не обходил острых углов, лез на рожон, встревал в необязательные драки, с пятого класса не расставался со складным ножом, старательно создавая образ человека, способного пустить его в ход.

Сверстникам, не знавшим истинных причин такого поведения, казалось, что оно объясняется особой уверенностью в себе, хотя на чем базировалась эта уверенность у худого, не отягощенного мышцами Сергея, было совершенно непонятно. Кто-то пустил слух, что он связан с компанией лихих уличных ребят, такая версия вроде бы расставляла все по местам, поэтому в нее поверили.

Сергей по мере возможности подкреплял сложившееся мнение то многозначительным намеком, то упоминанием прозвищ признанных уличных «авторитетов», то появлением в школьном дворе с Моисеем и его дружками.

Все шло хорошо до тех пор, пока в восьмом классе в их класс не пришел Яшка Голубев, отпущенный из специальной школы, где провел два года за уходы из дома, кражи и хулиганство.

По комплекции такой же, как Элефантов, Голубь обладал природной наглостью, развинченными манерами и бесцветными маленькими глазками, бесцеремонно карябающими всех вокруг. Пару раз поговорив с Сергеем, он установил его полную неосведомленность в целом ряде специфических вопросов, после чего обозвал фраером и сказал, что в воскресенье приведет на пустырь «своих ребят», а Сергей пусть приводит своих.