Контуженый (СИ) - Бакшеев Сергей. Страница 9

— Вызывает Кит. Прием!

— Выжил все-таки, Кит. Тогда готовься. У ребят вопросы, — устало отвечает командир.

— Какие?

— Серьезные. Всех накрыло, а ты живой. Как? Ты командир расчета. Почему тебя не было с ними?

— Я не помню.

— Такое оправдание для Вепря не прокатит.

— Для Вепря?

— И для меня тоже. Случай странный и пахнет дурно.

— Чем?

— Ты и правда не врубаешься?

Я мотаю больной головой, не соображая, что Тарантино меня не видит.

Он понижает голос, но говорит без сочувствия:

— Кит, ты под подозрением. Подозрения серьезней некуда. В предательстве! Теперь допер?

Я раздавлен. Некоторое время молчу и спрашиваю:

— И что мне делать?

— Всё вспомнить! Или…

Тарантино не договаривает. Перед моими глазами Чапай, зачитывающий заповеди. «Первый грех — предательство. За это расстрел».

На ватных ногах я возвращаюсь к Марине. Медсестра выдает таблетки, делает обезболивающий укол, оценивает мой поникший вид и вкалывает другое лекарство.

— Прими покрепче, на посошок. До госпиталя доедешь, — обещает она.

Шесть часов пути на маршрутном автобусе — и я в Ростове-на-Дону. Боль терпима. Марина была права — на дорожку лекарства хватило.

В дороге мне было о чем подумать. Меня обвиняют в гибели друзей самые близкие люди. Сначала Злата, которая ничего не знает, только чувствует. Затем командир, который знает даже то, чего я не помню. И в душу заползает сомнение.

Моя вина в том, что я выжил? Или отшибленная память засыпала прахом реальную подлость? Как разобраться? И что ответить, когда спросят по-настоящему?

На Ростовском автовокзале я принимаю решение — госпиталь подождет. Ищу автобус в родной Дальск.

10

И вот я в нашем дворе. Левая рука подвязана бандажом косынкой. Каждое движение отдается острой болью в груди. Опускаюсь на скамью, принимаю обезболивающее. Через час-другой должно стать легче.

Накатывает воспоминание. Я с лучшим другом Антоном возвращаюсь из армии, нас встречает радостная Злата. Сейчас я тоже вернулся из армии с настоящей войны, и на мне военная форма. Не такая красивая, как раньше, без значков и аксельбантов. Даже шеврон «Группы Вагнера» пришлось снять, как предписано в контракте. Но главное отличие — я один. Друга нет. И Злата не бросится мне на шею.

«Злата, я должен объяснить тебе…»

Я плохо соображаю, какие найду слова для оправдания, но ноги сами собой ведут меня в ее квартиру.

Дверь открывает ее отец, наш школьный учитель литературы Павел Петрович Солнцев. Каждый сентябрь он задавал сочинение на тему: «Как я провел лето». Я грыз ручку над чистым листом тетради и мучительно выдумывал, что же было такого особенного в стремительно пролетевших трех месяцах.

Вот сейчас бы мы написали, как провели лето. Читай, дорогой учитель, только запасись валидолом. За спиной не лето, а новая жизнь на границе смерти.

Спохватываюсь: не мы, только я. Новая жизнь стала последней для моих друзей. Без матерных слов мое сочинение не получится, хорошей оценки всё равно не видать.

Вжимаю голову под взглядом Павла Петровича. Антона со мной нет и немой упрек читается в глазах его отца. Я оправдываюсь, как опоздавший ученик:

— Только приехал. После ранения отпустили.

Павел Петрович освобождает проход, я захожу в квартиру. Меня встречает Анна Николаевна, мама Златы и Антона.

В первый момент женщина шокирована:

— Это ты, Никита?

Я смотрюсь в дверцу зеркального шкафа. Осунулся, щетина, белесые волосы на висках, а глаза взрослые, чужие. Это не прежний Никита Данилин, это новый человек — Контуженый.

Анна Николаевна спохватывается. Она воспитательница детского сада и говорит четкими инструкциями:

— Проходи, Никита. Садись. На стул садись, за стол. Я принесу воды. Пей.

Я выпиваю целый стакан, жду, верчу головой, прислушиваюсь. Злата не появляется.

Спрашиваю:

— Злата в рейсе?

— Наша Злата уволилась. И уехала с вещами.

— Куда?

— Отсюда. Как устроится, позвонит.

Новость шокирует. Дениса нет, Антона нет, а я Злате не нужен. Она так и сказала — забудь! И не дала шанс оправдаться.

Горькая правда гложет изнутри и добавляет боли. Я верчу в руке пустой стакан и концентрирую на нем раздражение.

— Как это… Как это произошло? — спрашивает Павел Петрович.

Опускаю руку между колен, чтобы не грохнуть стакан о стену. После долгой паузы отвечаю:

— Взрыв. Прилетело по нам. Меня отбросило и контузило. Ничего не помню.

— Ты видел его? Видел Антона мертвым? — выдавливает Анна Николаевна.

— Я очнулся в больнице. Взрыв был мощный. Сказали, что я единственный выживший.

Лучше бы я не произносил, что выжил только один. На бледном лице Анны Николаевны появляются красные пятна.

Она требует:

— Ты же командир, Данилин. Воспитатели отвечают за жизнь детей, а командиры за жизнь бойцов. Ты в ответе за жизнь нашего сына!

Что сказать на правильные слова? Лихой вояка Вепрь на упреки отвечал просто. Он кричал: «это война, бля, а не детский сад!»

Я повторяю только без крика. И только первую часть без мата:

— Это война. — И добавляю, понурив голову: — Простите.

— Будь проклята эта война! — срывается Анна Николаевна. — Зачем мы туда полезли? Жили бы, как раньше. Ведь хорошо же было!

Она закрывает лицо и плачет. Ее плечи трясутся от рыданий. Она не может совладать с нервами и уходит в спальню.

Павел Петрович горбится. Вздыхает и молчит. Он родом из Таганрога. Там родился писатель Антон Павлович Чехов. Учитель литературы назвал сына Антоном в тайной надежде, что его Антон Павлович, станет новым Чеховым. Антон стал просто Чехом. А теперь и Чеха не стало.

Я поднимаюсь, прихватываю стакан. Меня не провожают. Выхожу из подъезда и со всей дури швыряю стакан в стену дома. Сломанные ребра отзываются острой болью, но хлопок из стеклянных брызг чуть усмиряет шум в голове.

Плетусь домой в соседний подъезд. Поднимаюсь пешком на пятый этаж. Как же много ступенек, раньше я их не замечал. Перед родной дверью восстанавливаю дыхание, пульс все равно бешенный.

Жму на звонок. Шаги, поворот замка и — шокированная счастьем мама.

Мама обнимает меня, трогает, словно не доверяет зрению, плачет и радуется. Ее слезы вбирает камуфляжная форма. Она ведет меня за руку, как маленького, боится потерять. И не знает, куда.

На кухне на стене икона. В спальне на ее тумбочке тоже. Раньше икон в доме не было. Раньше дома был я и не было войны.

Первое волнение проходит. Мама суетится, не знает, чем угодить, кормит и причитает:

— Как про Антона Солнцева сообщили, у меня сердце остановилось. Но я верила, что ты жив. Ведь ничего неизвестно, и я верила. Потом Злата пришла и сказала, что ты в больнице. Какое счастье!

Злата все-таки выполнила мою просьбу. Может, между нами, не все потеряно.

— Почему ты сразу мне не позвонил? — отчитывает мама.

Не рассказывать же ей про контузию и потерю памяти. Есть оправдание попроще:

— У меня телефон разбился. Только номер Златы был записан.

— Злата рассказала про тебя. Мы поплакали, нога все-таки. Но главное, что живой! Жив мой сынок, и скоро вернется.

— Мам, у меня не нога, а плечо сломано. И несколько ребер.

Показываю подвязанную левую руку. Про голову молчу. Надеюсь, что туман в мозгах когда-нибудь рассеется.

— И правда. — Мать охает, обходит меня, рассматривает мои ноги. — Ноги на месте.

— Конечно, мама! Левую зацепило осколком. Зашили и все!

— А Злата сказала, что тебе нужен протез. — Мать напрягает память, вспоминая разговор: — Никита не звонит, чтобы вас не расстраивать. А на самом деле протез ему нужен срочно. Так она и сказала.

— Ерунда! Я такого не мог сказать. Видишь?

Мать растеряна. Признается:

— А я взяла кредит. Миллион рублей. Всё отдала Злате на протез. Она уехала к тебе. Ты вернулся один?

Я поражен: