Поручик Ржевский или Дуэль с Наполеоном - Ульев Сергей. Страница 6

— Не беда. Сейчас взад вставим.

— Ой, не надо в зад, барин. Пожалейте.

— Вот дура! Я и не собирался.

— А не врешь?

— Слово гусара! Я ж не басурман какой — нибудь.

— Осторожнее, миленький, мое добро, небось, не казенное.

— Отставить разговоры! А ну — ка, врозь! Марш — марш!

Крестьянка прыснула.

— Ты чего мной как лошадью командуешь?

— Дуреха! Это кавалерийская команда при рассыпной атаке. К примеру, для преследования противника.

— Ну вот, отстреляться не успел, я ему уже противна стала. Какой же я тебе противник, барин?

— Ты мой эскадрон, Сима, а я твой поручик.

— А женщина может быть поручиком?

— Нет, только под поручиком.

— А-а…

— Кончай болтать. Пора с рыси на галоп переходить.

— Ой, миленочек, — взмолилась девка, — кровать сломаешь!

— Как сломаем, так и починим. Небось, не целка.

— Небось, нет. Обещай, что починишь. А то меня матушка коромыслом прибьет.

— Нам кровати не впервой ломати!

Старенькая деревянная кровать трещала и ухала как живая. А Ржевский все поддавал жару. Наконец, с громким скрежетом две передние ножки подломились, и передний край ложа шлепнулся на пол.

Любовники оказались вниз головой.

Но ничто не могло выбить Ржевского из седла.

— Под горку даже лучше, — усмехнулся он.

Крестьянка в ответ только мычала. Возразить было нечего, да и не хотелось.

И только чуть погодя, когда Ржевский спешился, она лениво проворчала:

— Ну, напрыгались? Чините теперь.

Не долго думая, поручик отломил у кровати задние ножки. И едва Сима попробовала возмутиться, быстро закрыл ей рот поцелуем и повалил на постель.

— Барин, мне спать пора, — лепетала она, отбиваясь от Ржевского подушкой, чем еще больше его раззадоривала. — Мне с утра надоть травку косить.

— Вечером покосишь.

— Вечером роса не та. А поутру травка тяжелая, ее только хвать под корешок — сама к ногам валится.

— Тебя вот никак не завалишь, — пробурчал Ржевский.

— Что же это, опять?!

— Нашему брату гусару мушкет перезарядить — плевое дело.

— Да погоди ты, черт сумасшедший!

Исхитрившись, крестьянка зажала между ног подушку. Ржевский, не растерявшись, защекотал ее под мышками.

Сима захихикала, руки ее ослабли, и уже ничто не могло помешать поручику в очередной раз проявить свою гусарскую удаль.

— Вот жеребец — то, а… — протянула крестьянка и, закатив глаза к потолку, тихо запричитала: — Ой, травушка — муравушка, мама родная, помираю!

— Не спеши помирать, красавица. Самое интересное пропустишь.

— Совсем ты меня забабахал.

— Гусар, душечка, это тебе не с грядки огурец.

— Эх… думала я свою красу для Фильки, жениха своего, приберечь. Не вышло. Когда еще он из солдат вернется? Ему и любить — то меня, поди, будет нечем. Ох — ох — ох, бари — и — ин… О-ох, понеслась душа в рай!!!

Ржевский вытер пот со лба. Ничто в любовных делах не утомляло его больше, чем бабская болтовня.

Глава 7. Дурная весть

Царь Александр I, устав терзаться сомнениями, будет ли новая война с Наполеоном или, авось, пронесет, весь июнь предавался балам и увеселениям в обществе польской знати.

С середины апреля царь жил в Вильне, все свои помыслы устремляя на то, чтобы разобраться, чем польские крали отличаются от русских дам. Помазанник божий как всегда преуспел в любовных интрижках и к концу июня уже мог заключить, что, хотя полячкам не занимать природного тепла, в русских женщинах гораздо больше первобытного пыла. Под сенью курносых белокурых паночек царь таял, как весенний снег, неизменно жалуя соблазненных им прелестниц во фрейлены, а их мужей — в камер — юнкеры; однако он никогда не забывал, что только в объятиях русских женщин может вновь ощутить себя избалованным дитятей, любимым внуком Екатерины Великой.

В ночь, когда французские войска переправлялись через Неман, русский царь был на балу, данном в его честь в загородном доме графа Беннигсена.

Александр почти не танцевал, сберегая силы. В свои тридцать пять он уже не питал иллюзий, что за один вечер его любовного задора может хватить более, чем на одну даму.

Царь не спеша бродил по залам, присматривая себе подходящую партнершу. Расфуфыренные, размалеванные полячки весело щебетали, изо всех сил строя ему глазки. Их мужья, мечтавшие получить от царя в придачу к рогам титул камер — юнкера, кивали ему на своих жен, строя слащаво — угодливые улыбки.

Но Александр медлил. Он находился в том капризном состоянии ребенка, который отвергает все предлагаемые ему лакомства, желая получить нечто одно, но такое, что может затмить собою всё.

И царственное терпение было вознаграждено.

Ближе к полуночи Александр неожиданно наткнулся на Элен, опальную жену графа Пьера Безухова. Ее мраморные плечи, как всегда щедро выставленные напоказ, живо напомнили ему каменные балюстрады столицы Северной Пальмиры. Охваченный жгучей ностальгией, царь потащил Элен в зимний сад.

Разочарованные полячки, кусая губы, с завистью смотрели счастливице вслед.

— Если бы вы только знали, ваше величество, как я рада вас видеть, — шептала Элен, шумно дыша грудью, которая, казалось, вот — вот была готова выпрыгнуть из лифа ее платья.

— О, графиня, а уж я так рад, так рад, — мурлыкал Александр, ведя ее под руку, — что мне не терпится излить на вас свою радость.

Жребий был брошен.

Генерал — адъютант Балашов, прибывший на бал с известием о нападении Наполеона, успел заметить, как царь с какой — то дамой прошмыгнул в зимний сад. Решительно продираясь сквозь танцующих, Балашов поспешил за августейшим. И едва не был сбит с ног потоком гостей, хлынувшим из — за сада.

Двери сада с грохотом закрылись.

— Осторожнее, господа, вы же меня уроните! — возмутился генерал — адъютант, повиснув на незнакомом польском вельможе. — Что случилось?

— Государь изволит всех гнать прочь, — на ломаном русском ответил поляк. — Они с пани желать тили — тили.

— Тили — тили? — не понял Балашов. — Музицировать, что ли?

Вельможа как — то странно взглянул на него и поспешно удалился.

Балашов хотел уже войти в сад, но каким — то шестым чувством почувствовал, что этого делать не следует. Он никогда не слышал, чтобы царь питал пристрастие к музицированию.

Пока Балашов топтался у дверей в сад, Александр, заключив в объятия Элен, шептал ей на ухо всякие милые глупости.

— Не будем тушить свет, mon ange, — говорил царь, целуя ее белую блестящую грудь, которая на ощупь была вовсе не столь холодна, как это казалось издали. — До сих пор не могу забыть, как в нашу последнюю встречу я путался в вашем французском белье. Я тогда весь извелся. Не кажется ли вам, что российское неглиже больше располагают к любви?

— А я всегда полагала, что французское белье больше волнует.

— Зато снимать его и дольше, и утомительнее. Ему недостает блаженной простоты российского покроя.

— Зачем же все так упрощать, ваше величество? Нам торопиться некуда.

— Как сказать, графиня. Обязательно ведь найдется тупица, которому вдруг захочется понюхать, как пахнут ночные фиалки в саду у графа Беннигсена.

— А помните, как поручик Ржевский в тот памятный сочельник принял вас за кота! — захихикала Элен. — И стал кидаться камнями.

— Напрасно вы смеетесь, — слегка надулся Александр. — Вы и представить себе не можете, как это больно и обидно — получить камнем по голой le cul.

— Ах, ваше величество…

— Саша, для вас я просто Саша, мой ангел.

— Ах, Саша, я бы не прочь попробовать.

— Что?! Вы хотите, чтобы я стукнул вас камнем по голой попке?

— Нет, зачем же камнем? Я имела в виду… не хотели бы вы меня отшлепать? В Европе нынче это очень модно. Вы читали маркиза де Сада?

— О-о! Вы еще спрашиваете, моя милая проказница! — восхитился царь. — Какая упоительная мысль! Я сгораю от нетерпения. Избавьте же меня скорее от вашего французского белья. Или я разорву его в клочья!