"Фантастика 2023-125". Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Бер Саша. Страница 48

Проспали весь день, почти до вечера. А потом девки разогрели, что давеча не доели, медовуху приняли на старый запой и веселье началось по новой.

На вторую ночь Кумоху уже не гоняли, похабных песенок не орали. Другая забава началась. Игры в бане, да такие заводные, что краснели не только от каменного жара, правда и голышом уже поголовно не скакали. Творили такое, что не сказать не описать. И тут задумаешься, а зачем всё это распутство было нужно. Что это, беспредел от бесконтрольности со стороны старших? Но ведь это было из года в год, из поколения в поколение. И веселушки эти непотребные передавались из уст в уста и играм этим непристойным учились по наследству. Не могло это быть просто так и не было. Жили тогда люди коротко, взрослеть приходилось очень рано. Умом да опытом приходилось взрослеть быстрее, чем телом. Меньше чем через год, все эти четырнадцатилетние кутырки на выдане, оставленные артельным атаманом в собственном роду на развод, под мужиков лягут. Эти девки ещё только-только созрели телом для материнства, но внутренней своей сутью заматерели и обабились. А иначе было нельзя. Все девичьи праздники холодного периода хоть и выглядели, как бесшабашные игрища, но на самом деле имели в себе хоть и подготовительную, но суровую школу жизни. Все они в той или иной степени учили выживать девонек в обществе, не очень к ним ласковом, а порой и просто жестоком. Пацанов приучали к жизни во всеобщей агрессии не только их общества, но и всего окружающего их мира. Так проходило половое воспитание, не правило пользования половыми органами, хотя и этому обучали, а в первую очередь правила отношения между полами, между мужиком и бабой. Девятке и всем его ближникам также на следующий год, на Купальную седмицу [68] предстоит поход в лес к еби-бабам и в свои пятнадцать лет отрываться от мамкиной рубахи и со всего маха окунаться во взрослую жизнь, где гладить по головке больше никто не будет, будут только бить. Там слёз обиды и унижений всех не переглотаешь. Вот и ставил молодняк себе эдакие психологические прививки этими праздниками, чтоб не убиться, ударившись о взрослую жизнь. Необходимо было научиться не обижаться, когда обижают, не унижаться, когда унижают, не быть злопамятным, но и не забывать и перед бабами не робеть, коль где прижать придётся. Дети речников всегда были сильнее морально, чем физически, а если и физика не подводила, то это уже были не люди, а камни железные, заточенные под жизнь со всеми своими закидонами.

Под утро, когда игры пошли на убыль, где-то совсем не далеко из леса донёсся волчий вой, притом вой целой семьи, а не одиночки. Все играющие, как один бросили играться и высыпали наружу. В эту ночь не парились и не бегали на реку, поэтому и не заметили, что повалил снег, да такой густой, с огромными лохматыми хлопьями.

— Вот и первый снег, — с горечью и тревогой в голосе сказала Зорька ни к кому не обращаясь.

В ней тут же пробудилась старшая и она вспомнила и об ответственности, и о том, что уже почти взрослая, а на ней детворы целая куча. Она задрала голову к небу и с отчаянием и досадой проговорила кому-то наверху:

— Ну, не мог ты чуточку повременить?

Но тут и Девятка вспомнил, что он атаман, пусть всего лишь ватажный. Почувствовал себя хоть невеликой, но единственной защитой всех, кто был рядом.

— Так, — громко скомандовал он, — припасы собрать, таскать в шалаш. Мелюзга все в шалаш забилась и носа наружу не кажет. Неупадюх!

— А, — ответил тот откуда-то из-за шалаша.

— На выходе угол сделай, малышам, да и не только, кому отлить, кому отложить. Бодливый!

— Тут я, — отозвался другой ближник, уже где-то выломав здоровенный кол и примеряя его в руках.

— Загоняй малышню под кров и башкой отвечаешь, если кто высунется оттуда.

Но никому, ничего объяснять, даже самым маленьким, не требовалось. Быстро и молча сносили еду, что нашли и закрылись в шалаше. Атаман экспроприировал единственный медный топор, хоть Моська, которому он был поручен и по возмущался, но против атамана не попёр. Так же, как и Бодливый выломал себе дрын [69] и спрятался в укрытие вместе с другими. Пацаны укрепили полог изнутри и по очереди стали караулить. Остальные завалились спать.

Волк, был не только самый злейший враг человека в это время года. Волк, единственный здешний зверь — людоед. Мужика побаивался, если тот вёл себя агрессивно, баб взрослых и так, и эдак. Кого боялся, не подходил, кого не боялся, пусть та хоть из орётся, хоть из машется. Как волк понимал кого бояться из баб стоит, а кого нет, одному ему известно. А вот детей волк не боится никогда. Зорька запомнила на всю жизнь слова Данавы, родового колдуна: «Человеческий детёныш для волка — главное лакомство. На детей, если найдёт, нападает всегда, начиная с самых малых. И даже если вас будет много, их это не остановит, а только порадует». Зорька знала и то, что волчица, глава семьи, с первым снегом ставит свой последний приплод «на тропу» и вся семья, дядьки, тётки, переярки [70], до этого времени державшиеся на краю земель родового логова и не совавшие свои морды на днёвки, где она растит своё последнее потомство, объединяются. С первым снегом у волчьей семьи начинается время походов, время охотных рейдов, время кочевой жизни до самых волчьих свадеб [71]. Хоть и знала Зорька, что эта конкретная волчья семья, жившая не вдалеке от артельных загонов по специализации «козлятники», то есть они охотились исключительно на лесных козлов-оленей, но от этого спокойней ей не становилось. Спала она чутко, постоянно просыпаясь от каждого шороха, но Вал, да будет он вечно сыт и обласкан, миновал их карой своей. Волчья семья повыла, повыла, да и ушла, так и не подойдя к их шалашу.

Днём, пока девки готовили перекус, пацаны разобрали шалаш, стаскали брёвна с жердями обратно в лес, шкуры сложили на телеги. Все поели, но уже без медовухи, которая кончилась ещё ночью. Отдраили котлы, приспособы, помыли в реке посуду, загрузили всё это и потащили телеги обратно в селение. Праздник закончился. Кумоха загнана. Уставшие, опустошённые, но довольные, пацаны и девки возвращались домой…

Она выплыла из воспоминаний, когда колесницу ощутимо тряхнуло на очередной, но на этот раз большой кочке и её связанную тушку подкинуло и бросило на самый край коробки, в которой она лежала. Край она почувствовала вытянутыми ногами. Её тело затормозило уже на животе, что позволило украдкой приподнять голову и осмотреть всю коробку. Увидела две пары ног. Одни, что впереди были в обычных мужских сапожках, а вторые, что сбоку — беровы лапы, но ни те, не другие не смотрели в её сторону. Она подняла глаза и обалдела. Оба, оказывается были людьми, один человек, управляющий конями и второй, облокотившаяся на противоположный от неё борт, лишь сапожки имел в виде беровых лап, а так, мужик мужиком и оба стояли, отвернувшись от неё. Сердце забилось вдруг так, что казалось сейчас выскочит наружу. «Бежать», — мелькнуло у неё в голове, — «в траву и схорониться». Зорька оглянулась. Кони с коробкой ехали прямо по степи, не по дороге, и трава, пусть в этом месте и не набрала роста, но скрыться в ней было можно. Она аккуратно, извиваясь всем телом, начала сползать на край, украдкой поглядывая на захватчиков. Наконец, она плавно сползла на траву, чуть не ударившись челюстью о землю и быстро откатившись в сторону, замерла, уткнувшись носом в пучок травы. Но не успела ярица обрадоваться, как резкий рывок чуть не выдернул ей ноги. Зорьку крутануло, развернуло и потащило по жёсткой траве, большая часть которой была ещё колючей, да и вообще, как ей показалось, не травины это были, а деревья целые. Обе рубахи задрались наверх, на голову, так как тащили её вперёд ногами. Уже через мгновение у неё было ощущение, что на голову мешок одели, света белого стало не видно и вместе с темнотой её накрыл ужас. Зорька не чувствовала тела, вернее она не помнила, что чувствовала в тот момент, хотя это нежное девичье естество буквально протиралось на тёрке, сдирая с него тонкую, прозрачную кожицу. Она вообще ничего не соображала. Она была просто в шоке. Потом её перестали тащить, и Зорька осознала, что её притащили в аккурат в непогашенное кострище, потому, что весь перед с ног до самой шеи зажгло так, что она завертелась, как рыба на раскалённом камне. Тут кто-то схватил её за волосы и подкинул куда-то вверх, она потеряла ориентацию, но тут же стукнулась ногами о землю. Голова кружилась, и она едва сохранила равновесие, чтоб не упасть. Рубахи, собранные мешком на голове, расправились и рухнули вниз. Глаза ослепил солнечный диск, оказавшийся прямо перед задранным вверх лицом. Ничего не соображая и не видя перед собой, она заметалась взглядом по сторонам, тяжело и часто дыша в голос, потому, что воздух в лёгких закончился. Зорька оказывается не дышала всё то время, как скатилась в траву. Девка так и не успев понять, что происходит, опять оказалась в воздухе и полностью потеряла осознание где верх, а где низ. Только когда её больно брякнули на пол коробки, из которой она только что попыталась сбежать, ярица сориентировалась и не осознано вдавилась в меховую стенку спиной, поджав колени. Её бестолково мечущийся взгляд, упёрся в морду мужика в беровых сапожках и на Зорьку напал ступор, распахивая ей глаза и рот одновременно, как бревно по башке прилетело. Она узнала его! Никакой он был не нежить. Это был тот самый ара, которого она прекрасно помнила, да что говорить, даже мечтала о нём втихомолку. Нет, конечно, она мечтала о разных, но все эти разные, почему-то были с одним и тем же лицом. С его лицом. Только она его давно не видела, и он с того времени изрядно изменился. Повзрослел, возмужал, лицо опушилось светло-рыжей растительностью, преддверием усов и бороды. Лицо его было суровым, но глаза, при этом, смеялись. Она не знала, как его зовут, ведь у всех ар были не клички, а имена. У каждого было, одно и на всю жизнь. Странные они в этом какие-то. Всё и всему им надо было давать имена: людям, животным, рекам, горам… Он подошёл к ней, схватил за волосы, но не больно. Мягко, но настойчиво опустил её голову, которая оказалась аж между колен. Второй рукой освободил верёвки, больно стягивающие локти за спиной. Зорьке, как крылья развязали. Такое облегчение разлилось по телу, что даже жжение всего содранного переда, отпустило и забылось на время. Ар отпустил её голову и вновь связал высвобожденные руки, только на этот раз впереди и за запястья. Она не сопротивлялась, даже не пыталась, и даже в голову не пришло, как будто всё именно, так и должно было быть. Сделав своё дело, он отвернулся, отойдя чуть в сторону и кутырка узрела на противоположном борту, перекинутую берову шкуру, башка которой, в аккурат оказалась прямо перед ней. Зорька вздрогнула, ещё больше съёжилась и только сейчас почувствовала жгучую боль по всему телу по-настоящему. Кони поехали, коробка затряслась и от этого боль нестерпимо резанула да так, что ярица губу закусила до солоноватого привкуса.