Записка самоубийцы - Шарапов Валерий. Страница 4

– Где Яшка?!

Андрюха взбеленился:

– Где-где, в … под кроватью! Рехнулись все?! Что за буза на ночь глядя? Я спать хочу.

– Спи, спи, – повторил Санька, на всякий случай заглядывая под койку, – я тебе не мешаю. Так вот, если встретишь дружка своего…

– Что значит «если»?

– А то, что, коли я его первым найду, никто его более не встретит, – пояснил Приходько. – В общем, ежели фартанет ему и ты его первым увидишь, то передай, будь другом, чтобы на глаза не попадался. Вообще, – он повысил голос, – чтобы ни за что, никогда носу не казал на наш двор. Яволь?

– Допустим. А если он, к примеру, спросит: почему?

– Он знает почему.

Пельмень пообещал передать все в точности и деликатно уточнил, все ли у Саньки и не пора ли убраться из чужой хаты, куда вломился без приглашения.

– У меня-то? – Санька почесал подбородок, подумал. – Да, пожалуй, к тебе все. Доброй ночки.

Свалил наконец. Пельмень закрыл натруженные глаза и отключил утомленный мозг. Утро вечера мудренее, скорее всего, завтра же все и прояснится.

2

День занимался ясный, теплый. Луч солнца скользнул в Яшкин нос, он чихнул – и чуть не взвыл от боли. Голова гудела набатным колоколом, глазам было шершаво шевелиться в глазницах, во рту точно кошки погуляли. Сколько ж всего было намешано? Молодое молдавское, кислое пиво, дрянь эта вкусная, тягучая, заразы такие, сами в глотку полились. Он бы, Яшка, ни в жисть…

«Ай как тошно-то, больно! Как меня угораздило-то… который день нынче?»

Он не без труда принялся припоминать: так, сначала, разобидевшись, свалил из общаги. Когда это было – вчера, позавчера? А может (Яшка сглотнул), вообще месяц назад?!

Так, из общаги свалил, ссыпался с лестницы, потоптался в нерешительности. Направил было штиблеты в сторону дома Светки, но вовремя спохватился: поздно, да и после того, что случилось вчера… не сто́ит. Поворотил оглобли.

Он припомнил расписание электричек: вполне возможно, поднажав, успеть на поезд в центр – только ведь почему-то теперь и тащиться в город никакой охоты не было…

Да, вот такой он, Анчутка, загадочный, только-только собирался бросать все и валить хоть на край света – а ветер поменялся, теперь неохота и до платформы дойти.

Но как представил себе, что сейчас идти обратно в общагу, к сонному Пельменю, который весь такой стал правильный, ложится вовремя спать и ничегошеньки не понимает в жизни… аж тошнит. И это до слез обидно: друг ведь! Казалось, столько вместе пережито, перепробовано – и тут как отрезало, ни слова не понимает! Или делает вид, что не понимает. Издевается. Считает себя выше него, Яшки. Иначе с чего бы он бормотал: «С жиру бесишься».

Вот, стало быть, как.

«Дулю, не пойду. А то приоткроет глаз, ворчать начнет: что, приперся, кошак помойный? Туши свет… Нет, не пойду никуда», – решил он и, поспешив, заскочил на электричку, и доехал до Трех вокзалов, и, уже совершенно развеселившись, добрался до знакомого потаенного шалмана в переулках Домниковки.

С десяток стертых ступеней вниз, секретный кодовый стук в рассохшуюся дверь – и вот они, отверзлись врата рая. Тут густо накурено, с потолка свисают бороды жирной паутины, норовят попасть под ноги бутылки, жарят селедку, а на лавку надо садиться, подстелив газетку, не то прилипнешь, – зато угарно и весело, как и желалось. За одним из столов как раз резались в картишки, Яшку тут хорошо знали и дали место. С первого же кона стало ясно, что работает старая примета: в любви не везет – так масть попрет. Вышло по народной мудрости, и выбанковал Анчутка, даже особо не передергивая, кругленькую сумму, пожирнее месячной зарплаты. Этот факт лишний раз подтвердил его давешние сомнения: напрасно они с Пельменем отвергли прекрасный бескрайний мир, где все можно получить по щелчку пальцев, и нет никакой нужды впахивать саврасом. Кому нужны эта конура в общаге, жидкие щи, пахота от звонка до звонка? Бегали от этого столько лет, ничего страшнее для них не было – а теперь сами запихали головы в ошейники.

Что он хорошего видит от этой честной жизни? Разве что Светка…

Ощущая, как от местной «малинки» уже глаза в кучу собираются, усилием воли развел их, злобно выругался, сплюнул. Как же угораздило его? Неужели врезался?! И в кого! Вообще неясно, как, в какой роковой день она превратилась в такую-то… в красавицу!

Вроде бы это была та же самая Светка Приходько, закадыка, пацан в юбке и свой парень. Но она как-то неуловимо, незаметно и сказочно изменилась: скулы на мордочке заострились, приподнялись; круглые, глупые, как у щенка, глаза обернулись в бездонные озера, появилось в них эдакое выражение с мыслью и тайной. Эти зыркалки огромные вкатились в Яшкино сердце, точно на колесиках. И пусть до центровых развеселых шмар ей далеко, краснеет от малейшей сальности – зато голова от нее не болит, не болтает попусту, такая тихая, загадочная. И главное, слушает молча, что бы ни городил.

Само собой, Анчутка не дерьмо какое – детей обижать. Он по-прежнему воспринимал ее как малявку, несмышленыша. Ни разу ни словом, ни жестом не посягнул – это он-то, который женский пол уважал не больше, чем лошадь сено. Светку же водил в кино, на катки, кормил мороженым, дарил конфеты – даже ни цветочка ни разу не преподнес. Цветы – это не то, это опасно, а конфеты-то можно.

Зря он тогда молдавского перед кино навернул, и слова стыдные не он говорил, а вино. Правда, не вино руки распускало. Обидел, перепугал, все испортил…

Анчуткины нравственные терзания прервал соперник:

– Мы уже играем или еще нет?

Яшка глянул на него мрачно: «Ишь ты, веник новогодний. Откуда выполз такой, небось с мамкиных хуторов, где сплошные беленки [1], плетни да глечики [2]. Глянь-кось, ручонками своими сучит-выпендривается, изображая тасовку. У-у-у-у, грабли. С такими фокусами сразу за Урал. Не позорься, все ж насквозь видно. Ну-ну, заканчивай свои веера, ты мне только колоду отдай, тут же и срежу все твое художество. Ростовский, что ль? Балачка [3] южная, хоть и подделывается под столицу, акает».

Наверное, ровесник Яшкин, а то и младше, но сильнее, вон плечища какие, хотя с Пельменем вряд ли сладит. Смуглый, черноглазый – но растительность густейшая, вьющаяся, шапкой стоявшая на голове, совсем седая, точно парик натянул. Смазливый до крайности, что твой киноактер. Препоганые черные усишки над толстогубым негритянским ртом, ресницы, как у коровы. А уж расфуфырен: брючки, пиджачок и уродливая рубаха с расшитым воротом и шнурком. Недавно отходил до ветру, каблуки так и цокали подковками – приходится штиблеты беречь, а то по московским мостовым каблуки сотрутся в момент и в нуль.

«Старье небось, лицованное-перелицованное, а как выглажено – до хруста, – не без зависти подумал Анчутка. – Как это у них: сдохни, но держи фасон?»

Этого Яшка обобрал с особым удовольствием. Против ожиданий, парень не обиделся, а лишь играл желваками, подбородок выставил вперед и уже чуть ли не приказал:

– Играем.

Отобрал колоду, принялся вновь тасовать. И вроде бы спокойно, но оглядывал ее с трогательным возмущением: как смеет она, негодная, подыгрывать кому-то другому? «Шулер хуторской», – подумал Яшка не без превосходства и, ухмыльнувшись, поддел:

– С тебя не будет?

Пижон неторопливо вынул – батюшки! портсигар! – но извлек из него простую самокрутку, зажал в зубах, шикарно перекинул из одного угла рта в другой. Разомлевшая девка, ластившаяся к нему, чиркнула спичкой, он прикурил.

– Молодой человек хезнул?

Кровь было ударила в голову, но опытный Яшка, безошибочно оценив обстановку, сообразил, что исходники для мордобоя не в его пользу. Да и не любил он драться без Пельменя. Потому, подумав: «Болтай, что хочешь, а денежки-то я приберу», вслух учтиво сказал:

– Молодому человеку абы как, лишь бы с лавэ.