Первые уроки (СИ) - Горбачева Вероника Вячеславовна. Страница 59
Вновь беру её под локоть и ободряюще улыбаюсь.
– Пойдём. Мне самой всегда легче воспринимать новое на ходу. Сейчас я тебе всё расскажу, и ничему не удивляйся.
По словам леди Ким, девочка не поверила даже тому, что у неё есть магия. Каким же потрясением для не должно стать известие о природе ребёнка, не говоря уж о собственной! Но… если любишь дитя – примешь его любым, каким бы оно ни было, верно? Тогда и себя, как драконицу, будет легче принять. Странная, должно быть, у меня логика, с ног на голову повёрнутая, но именно сейчас мои рассуждения кажутся до невероятности правильными. Вот если бы ещё как-то доказать ей, как-то убедить…
Возможно, мне удастся передать ей картинку о том, какой я её недавно увидела?
Мыслю-то я быстро, а вот в естественный тоннель, образованный сплетёнными ветвями деревьев, мы входим медленно, не торопясь. И что-то мне это место напоминает, причём до боли знакомое. С одной разницей: тогда дело происходило летом или ранней осенью, в туманной дымке, окутывающей зелёные кроны, чуть тронутые желтизной… Тогда я тоже была не одна: рядом шла девушка, с которой мы были тесно связаны, причём буквально: моим поясом. Чтобы не потеряться в Межмирье…
Из задумчивости меня выводит робкое касание по плечу и голос:
– Ива, вы что-то хотели мне рассказать? Не пугайте меня! Что с моим сыном? Он ведь не может оказаться чудовищем?
Оказывается, мы давно уже стоим под сводами заснеженной аллеи. Глория деликатно, но настойчиво трясёт меня за плечо.
– Ни в коем случае, – отвечаю, очнувшись. – Никакого чудовища, это будет очаровательный малыш с крылышками в ауре. Подожди немного, мне кажется, я смогу сделать так, чтобы ты его увидела. Только надо для этого кое-что сделать. Приблизить условия к тем, как тогда, когда я увидела собственных малышей.
Её глаза округляются в изумлении.
– Увидеть? Это возможно?
И такая вера во взгляде, что просто немыслимо сказать «нет» или просто «я попробую». Только «Да!»
Пояска на мне сейчас нет, зато есть шарф. Как уж его длины хватает, чтобы обернуться и вокруг моей талии, и вокруг талии Глории – загадка; подозреваю, не обошлось без помощи незримых наблюдателей, чьё присутствие я нет-нет, да ощущаю. Стараюсь не отвлекаться, лишь воспринимаю удачу как должное. Теперь… нам нужен хотя бы туман. Сменить время года я не могу, а вот вызвать туман… А что? Если вспомнить, как я начудила с псевдо-иллюзиями в бабушкином кабинете…
Впрочем, почему это не получится сменить зиму на лето? Не во всём же мире, а на небольшом участке аллеи, отсечённом двумя поворотами? Получится, ещё как! Потому что прямо сейчас я могу всё.
Нужен только какой-то толчок, чтобы подстегнуть волшебство, как тогда, с бусинами. Хотя бы стихи. Ритм, помноженный на строки, создаёт как раз тот самый нужный настрой.
Но тут меня перемыкает. То ли от подспудного волнения, то ли от провалов в сообразительности, свойственной иногда беременным, я не могу сложить ни строчки. Вот не могу, и всё! Пустота в голове.
«Спокойно, Ива, спокойно. Ты не единственная, кто умеет складывать слова. Нет своих – найди чужие. Работай».
Сама ли я себя утешаю, либо это вновь мысленный призыв моего некроманта – не пойму, просто хватаюсь за идею. Чужие так чужие. Что Бог на душу сейчас положит – то и сгодится.
И я начинаю шептать:
Морозный лес.
В парадном одеянье
деревья-мумии, деревья-изваянья…
С трудом подавив пробившуюся дрожь, заставляю себя повысить голос.
Я восхищаюсь этой красотой,
глаз не свожу,
а сердцем не приемлю.
…Словно в возмущении, вздрагивают ветви, обрушивая на нас целые пласты снега. Но я даже головы не пригибаю. Он не коснётся нас. Закружится, направленный сторонним заботливым заклинанием, и осядет тихонько.
А потом сквозь него глянет на белый свет первая проталина.
Я продолжаю.
Люблю землею пахнущую землю
и под ногой листвы упругий слой.
Люблю кипенье,
вздохи,
шелест,
шорох,
величественный гул над головой,
Дыхание сбивается. Но память, встряхнувшись, подгоняет: «Дальше!»
…брусничники на рыжих косогорах,
кочкарники с каемчатой травой…
Труд муравьев, и птичьи новоселья,
и любопытных белок беготню…
Внезапной грусти,
шумного веселья
чередованье по сто раз на дню.
Снега давно нет. Бушуют, поднимаются травы, трещат и раскрываются почки, выгоняя листья. Майский жук, с разгону таранив меня в лоб, шмякается на парящую землю.
Люблю я все, что плещется,
струится,
рождается, меняется, растет,
и старится, и смерти не боится…
Не выношу безжизненных красот!
Когда январским лесом прохожу я
и он молчит, в стоцветных блестках сплошь,
одно я повторяю, торжествуя:
«А все-таки ты скоро оживешь!»[1]
И замолкаю.
Ожил.
Прикрыв глаза, окунаюсь на несколько мгновений в кипеж запахов, звуков, щебета, в тёплый, прогретый июльским полднем воздух…
А теперь – немного всё это приглушить. И представить, как наползает на аллею, затягивая со всех сторон нестрашной, но плотной пеленой, туман Межмирья… Только при этом ещё и крепко сжать ладонь Глории. Чтобы девочка не боялась. А она молодец, стойко держится! И, кажется, очарована происходящим. Ведь рядом всесильная донна Ива, а с ней ничего не страшно.
Дождаться, когда щеки коснётся пухлый влажный комок…
Оглядеться.
Мы одни. Надолго ли? Ничего. Как пришли, так и выберемся.
– Где мы? – шёпотом спрашивает девушка.
– В пространстве между мирами и временем.
– Зачем?
– Чтобы ты увидела своего сына. И приняла его таким, как есть, самым лучшим.
Она неуверенно улыбается и идёт за мной без малейших колебаний. Не подозревая, что только что с моей помощью сама заложила в здешнее разумное поле программку-запрос. Теперь ей покажут именно то, что она хочет увидеть. Ну, и я хочу, естественно; надо же как-то подстраховаться. А уверенность, что всё так и будет в реальности, как виделось сейчас, поможет вытянуть одну из множества вероятностей в наш мир.
Вместо ожидаемой поляны мы выходим на бескрайний луг. Вдалеке синеют горы – во весь горизонт! Неподалёку журчит широкий ручей или небольшая речушка, раскинут шатёр, над огромным ковром, застеленном скатертью, хлопочет черноволосая красавица, расставляя посуду, вынимая из корзин пироги, паштеты и прочие вкусности. Ей помогает другая девушка, которую по контрасту с первой так и хочется назвать Беляночкой. В ней я с изумлением узнаю Гелю.[2]
Та Глория, что со мной рядом, не сводит глаз со своей смуглой копии.
– Это… я?
Девушки тем временем, поглядев в сторону гор, устраиваются на подушках, взяв по пирожку и налив в стаканчики морса. Впрочем, с аппетитом ест только Геля, повзрослевшая, ещё больше похорошевшая. При этом она ещё умудряется что-то втолковывать «своей» Глории, будто успокаивая. Та вздыхает, кивая, заставляет себя улыбаться, но украдкой всё же поглядывает на снежные пики.
И вот вдалеке в небе появляются несколько точек. Они приближаются, растут… Геля вскакивает и, подпрыгивая от восторга, приветственно машет руками. Три крылатых фигуры – гигантская, с человеком на спине, поменьше и самая маленькая быстро приближаются. Драконы! Великолепные, сверкающие в лучах солнца прозрачной, будто хрустальной, чешуёй, прекрасные, словно боги!
Сперва на землю опускаются взрослые: легко и изящно, несмотря на немалый вес. Между ними шумно плюхается в траву детёныш, которого старшие успевают заботливо поддержать.
– Мм-гам…
Смешно промычав ломающимся баском, дракончик кувыркается, расплывается облачком – и оборачивается вихрастым пацанёнком лет десяти. Тотчас затараторившим: