Риск - мое призвание (сборник) - Фиш Роберт. Страница 47

— А, вы владеете Espanol? [16] — спросила она глубоким грудным голосом.

Я ответил, что знаю испанский лучше, чем какой-либо другой язык, кроме, конечно, английского. Она сообщила:

— Во время войны я прожила три года в Аргентине. Тогда я была еще маленькой девочкой и могла легко обучаться языкам. Ох уж эти латиноамериканцы! Они понимают толк в хорошей жизни, не так ли?

Обстановка комнаты говорила о тяге к роскоши. Краски были достойны палитры Гогена. Свисали шелковые портьеры, повсюду были набросаны мягкие подушечки. Три стены были украшены барельефом со сценками из греческой мифологии: сатиры гоняются за лесными нимфами. По виду нимф можно было сказать, что им это очень нравилось.

Когда я согласился с утверждением, что латиноамериканцы, конечно, не дураки пожить себе в радость, Вили вдруг посерьезнела и спросила:

— Итак, каковы ваши рекомендации, Herr…

— Драм, — представился я. — Честер Драм. Я американец, но надеюсь, что вас этот факт против меня не пред убедит.

— И кто же вас рекомендует?

Я назвал первое пришедшее мне в голову имя в надежде, что его владелец не будет возражать, и попал в самую точку.

— Herr Бронфенбреннер из «Таймс», — соврал я.

Вили причмокнула влажными губами.

— Ох уж этот мне Адольф, — протянула она. — Но ведь это совпадение, правда? Адольф был здесь сегодня после обеда. Так вы хотели бы ангажировать одну из моих bellas [17] на сегодняшний вечер, Честер? Или, может быть, на выходные?

Она терпеливо ждала ответа, не отводя от меня своих больших и влажных глаз. Про себя я отметил, что для агента «красных» она занималась довольно занятным бизнесом, но лишь поинтересовался:

— А разве Адольф уже ушел?

— Неблагодарный! Он приходил по своему газетному делу.

Я изобразил на лице выражение самого искреннего сожаления, на которое только был способен, и, невольно вздохнув, произнес:

— Y yo, lo mismo. [18]

— Так вы тоже газетчик? Но ведь уже так поздно, правда? И ваша работа, конечно, может немного подождать… Впрочем, смотрите сами.

Вили дернула за шнур звонка, и через несколько мгновений одна дверь, на которой была изображена часть сценки из жизни сатиров, тогда как другие были просто стеклянными, приоткрылась. В комнату по плечи просунулась хорошенькая темноволосая девушка и с любопытством окинула нас взглядом. Оттуда, где стоял я, было очень трудно различить, было ли на ней надето больше, чем на лесных нимфах, за которыми вовсю гонялись сатиры.

— Это Мария, — провозгласила Вили таким же тоном, каким дает благословение священник. — Моя аргентинская bella только для моего американского журналиста. Ну, что вы скажете сейчас, Честер?

С нотками сожаления в голосе я ответил:

— Держу пари, что Адольф приходил по тому же делу, что и я.

Вили вздохнула. Мария состроила недовольную гримаску и, убрав голову и плечи, закрыла дверь. Вили проговорила:

— Какие же вы все-таки, американцы! Итак?

— Ну и что же Адольф? — спросил я. — Он хотел…

— Давайте-ка. Честер, выкладывайте для начала, чего хотите вы.

Часть всей правды была не хуже других версий, и я сказал:

— Моя редакция готовит материал о деле Киога.

— Деле Киога?

— Это связано с группой Управления стратегических служб США, которая во время войны действовала в районе Гармиш-Партенкирхена.

— Но я же вам сказала, что жила в Аргентине.

— Ну конечно, — подтвердил я. — Но Адольф предположил, что вы, возможно, могли бы рассказать мне, как найти брата и сестру Штрейхер. Интервью с ними помогло бы прояснить всю эту историю.

— А, вы были правы! — воскликнула Вили по-немецки и опять перешла на испанский. — За этим Адольф и приходил.

— Ladron, — произнес я, — Грабитель. Скорее всего, хочет перепродать историю конкурентам.

— В таком случае я должна поведать вам в точности то же самое, что я рассказала Адольфу. Если Штрейхеры и находятся в Бонне, то мне это неизвестно.

— Ничего страшного. Согласно моим источникам, сейчас они в Берлине. Я только хотел спросить, можете ли вы мне сказать, где их найти в Берлине?

— Сожалею, Честер, — ее сожаление было, по меньшей мере, столь же искренним, как и мое по поводу Марии, но голос звучал холодно и отчужденно, — это мне тоже неизвестно.

— А вы вместе с Адольфом не перепродадите мою историю налево?

— Впрочем, кое-что о близнецах Штрейхерах я рассказать вам могу, — произнесла она с неожиданной злобой в голосе. — О, я могу рассказать вам такое…

— Да? — заинтересовался я.

— Этот парень, Зигмунд, какой это был мужчина! Такие мышцы! Ох! Но Зиглинда… Они слишком серьезно воспринимали свои имена. Ах! — то же самое восклицание в ее устах прозвучало на этот раз, как проклятие. — Но это неважно.

— Нет, продолжайте.

— Вместе они вступили в гитлерюгенд. Зиглинда пошла туда как мальчик, и этот маскарад длился шесть месяцев. Вы считаете это невероятным? Но эта девчонка умела драться, как мужчина. Только необходимость заставила ее в конце концов раскрыться — но это, конечно, не то, что вам нужно.

— Нет, прошу вас, продолжайте. Здесь важна каждая деталь.

— Эти близнецы всегда были неразлучны. Много времени они проводили вместе в Баварских Альпах, а после войны в течение некоторого времени скрывались там. Вы, наверное, гадаете, откуда я все это знаю? Мне это известно от самого Зигмунда. Ах, этот Зигмунд… руки, словно тиски, и…

— Но вы сказали, что…

— Я не испытываю ненависти к ним обоим. Я ненавижу лишь ее. Зигмунда мне жалко. Во всех других отношениях он muco hombre [19]. Я не была его первой любовью, а очень хотела бы ею быть. Зов первой любви, знаете ли, всегда настолько силен… Я вспоминаю Мюнхен и мальчика с мраморной кожей, сложенного, как Аполлон. Ах! Но я не была у Зигмунда первой женщиной. Его сестра, когда узнала про нас, была, как фурия. Она застала нас здесь, в этом самом доме. У меня до сих пор остался шрам от удара ножом, который она нанесла мне пониже левой груди. Дюймом бы глубже и…

Вили явно выдохлась и с каким-то безразличием закончила:

— Эти двое, они не только брат и сестра. Они — любовники, и этого достаточно, чтобы у вас волосы на голове зашевелились. Мне еще повезло, что я осталась жива.

Я не знал, верить ее рассказу или нет. Вряд ли это имело в тот момент значение, но ее силы были явно на исходе. Она плюхнулась в мягкое кресло, утонув в нем всем своим грузным телом, и разрыдалась. Голова ее содрогалась, по щекам градом катились крупные слезы. Сквозь рыдания она выговорила:

— Ну так… как насчет Марии?

— Как-нибудь в другой раз, — пообещал я.

Когда я уходил, она сидела в той же позе. Хотелось бы мне знать, повезло ли Бронфенбреннеру больше, чем мне.

Глава 9

Насколько Бронфенбреннер был удачливее меня, я узнал после того, как в одиночестве пообедал у себя в гостинице. Вечер был жарким и душным, и воздух прилипал к телу, словно память об утраченной любви. Я немного прогулялся по берегу, слушая звуки реки и стараясь ощутить ночной бриз в темных и безмолвных вязовых рощах. Когда я вернулся в «Хоф» и уселся в темном номере на кровать, компанию мне составила бутылка «Мартеля», которую я бережно держал на коленях.

Я размышлял о Пэтти Киог и пытался представить, где она могла быть в это время. Трижды приложившись к бутылке с «Мартелем», я поклялся себе, что никогда в жизни больше не буду брать дел для расследования за границей, хотя прекрасно знал, что все равно нарушу эту клятву. В дверь номера постучали, я открыл и обнаружил перед собой жену консьержа.

— Вас просят к телефону, Herr Драм, — сказала она. Я вышел из номера, спустился по лестнице и вслед за ней проследовал через вестибюль к стойке портье, где и стоял телефон.