Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан. Страница 108

Что ж, по крайней мере, напоследок они превзошли самих себя. Миллионы тонн вулканического пепла в атмосфере порождают восхитительные рассветы и закаты, рассеивая пологие солнечные лучи в протянувшиеся через весь горизонт полосы красного и розового, лавандового и оранжевого цветов — таких ярких и сияющих оттенков, какие не запечатлеть ни одному живописцу.

Они были прекрасны — пока они еще были… но даже тогда что-то казалось неправильным. Впервые я видел рассветы и закаты с отчетливыми прожилками изумрудного, сапфирового и бирюзового цветов. Как бы ни было великолепно зрелище, если с ним что-то не так, ты это понимаешь.

Трава на уходящем к плещущей воде озера склоне побелела от инея. Сидящие на деревьях птицы озадачены — Байрон написал бы «смятенны». Петь им? Или молчать? Может, стоит улететь и вернуться после полудня, когда день уже снова начнет меркнуть?

Не таким должен быть июль в Скалистых горах.

Я попиваю кофе и смотрю, как в стоящих вдоль берега домах гаснут огни, маленькие пятнышки тепла на рассвете, главная отличительная черта которого — холодные вздохи неспешного ветра в горных соснах.

Когда становится ясно, что светлее сегодня уже не будет, я залпом допиваю остаток кофе и устанавливаю свою инфракрасную камеру. Я нарисовал на террасе краской три кружочка, чтобы штатив каждый раз стоял на одном и том же месте, и сделал отметки на самом штативе, чтобы угол наклона и высота камеры оставались неизменными. Я направляю ее на запад, через все озеро, на жилище Ропера Форсайта, возле которого ведется таинственное строительство. Форсайт до сих пор сохранил легкомысленные инстинкты шоумена и прячет работу за импровизированными стенами — высокими, обтянутыми брезентом лесами. Но иногда леса приходится расширять, или брезент смещается, или рабочие скатывают его перед сильными грозами, чтобы он не раздувался, как парус, и я вижу, что их проект — чем бы он ни был — заметно продвинулся.

В мире не так много людей, которые могут позволить себе производить бетон по методике древних римлян или готовы тратить на это время и силы, однако Форсайт — один из них.

Я делаю еще несколько кадров с местом стройки. Вскоре я перепишу их на свой ноутбук, отмечу на них дату и порядковый номер, чтобы потом, когда Форсайт завершит свой проект, сделать из них покадровое видео. Это часть сделки. Хотя нельзя сказать, что Форсайт отдает какие-то приказы, он просто размышляет вслух: разве не было бы здорово, если бы случилось то-то и то-то? — и это значит, что кому-то пора браться за дело.

Следующей на террасу поднимается Аврора. Ей тоже достаются кофе и кошки. Они попрошайничают так, словно их и не кормили час назад. Аврора обнимает меня, целует, зарывшись лицом в шею, и я вспоминаю, что должен быть благодарен за нее, за то, что однажды Вселенная сжалилась надо мной и привела к человеку, который увидел во мне заготовку для чего-то лучшего, и сделал жизнь прекраснее во всех отношениях.

Я из тех мужчин, которых привлекают высокие, резко очерченные скулы.

А еще я из тех, кто отчаянно боится наступления дня, когда увидит, что теперь они очерчены слишком уж резко.

Я уже слышу вопросы: «Почему ты принимаешь это так смиренно? А как же „Будь яростным пред ночью всех ночей“?»

Те, у кого в жизни был свой Скотти Тремейн, ни за что бы не стали об этом спрашивать.

Почти половину моей жизни он был мне лучшим другом. Мы познакомились рано, в детском саду, и сразу сошлись, и никогда не расставались. Для других мальчишек и девчонок схождение и расхождение персональных орбит — всего лишь часть естественного отбора. Они взрослеют, их характеры меняются и затвердевают, они избирают разные пути. Один записывается в баскетбольную команду, другой — в шахматный клуб. Одна садится на скорый поезд до медицинского университета, а другой очень любит курить травку. Одна находит в Иисусе Господа своего и Спасителя, а другая думает, что бунт Люцифера был вполне оправдан.

Но только не мы со Скотти. Наши дорожки всегда были параллельны.

Но он был коротышкой. Когда Скотти исполнилось четырнадцать, гены сказали ему: «Не-а. Пять футов четыре дюйма — вот твой потолок». Это раз.

В пятнадцать лет, когда десятый год обучения только-только начался, он проснулся с параличом Белла, и вся правая сторона его лица застыла в унылом оскале. «Прекрати корчить эту кошмарную рожу», — сказала ему мать тем утром, когда он вошел в кухню. Это два.

Сперва издевательства ограничивались словами. «Эбенизер Скрюч» — это одно из самых остроумных прозвищ, которые для него придумали. Был еще и «Франкенскотт», ха-ха, потому что он теперь такое чудище. А больше всего их забавлял «Скотти Рожа-Тормоз». Кучка наших одноклассников пересылала друг другу по Сети видео с какого-то реслинг-матча между карликами, в котором один из них перекидывал другого через голову и тот проезжался лицом вниз по всему рингу. Так появился на свет Скотти Рожа-Тормоз.

Потом кто-то из них решил: ну ладно, раз он не реагирует на слова, давайте перейдем к делу. Они сделали из этого игру. Даже две: «А Давайте Шлепать Скотти, Пока У Него Морда Не Исправится» и противоположную ей «А Давайте Попробуем И Вторую Сторону Сделать Такой Же».

Когда тебе пятнадцать, не имеет значения, сколько раз ты слышишь обещания, что это не навсегда. Что это пройдет. Тебе все равно кажется, что мучения бесконечны, что ты никогда не выздоровеешь. И, что еще хуже, ты знаешь, что даже когда это случится, ничего не изменится. Если уж ты стал Скотти Рожей-Тормозом, ты будешь Скотти Рожей-Тормозом всегда. Когда что-то приносит людям такую радость, они никогда от этого просто так не откажутся. Это три.

Скотти не оставил записки, но, когда он повесился, причина была очевидна.

Но вот что более важно: в последнюю пару дней, перед тем как покончить с собой, он выглядел счастливым. Он был расслаблен и доволен и больше ни о чем не переживал. Словно обнаружил, проснувшись, что стал на шесть дюймов выше и научился летать.

Люди спрашивали, как он мог это сделать. Ведь казалось, что ему полегчало. Казалось, что он преодолел кризис.

Он его и преодолел. Но не так, как мы думали.

Скотти принял решение. Он знал, что собирается сделать и когда собирается это сделать. Конечно же, он был счастлив. Он знал, что мучения скоро прекратятся.

Вот так же, как ушел Скотти Тремейн, уходим и мы, собравшиеся на темных и холодных летних берегах озера Вапити. Разница только в том, что наша болезнь неизлечима.

Но мы с этим смирились. Нам пришлось.

Днем мы, странные обитатели этой наспех созданной колонии у озера, занимаемся творчеством, благодаря которому здесь и оказались. Или просто думаем о том, что надо бы заняться творчеством. Или намеренно не занимаемся творчеством, потому что день прогулок по холмам и мягкой тундре, в которую превратились луга и долины между ними, позволит нам лучше заниматься творчеством завтра.

У нас тут есть художники, и фотографы — Аврора как раз из них, — и скульпторы. У нас есть писатели и один лауреат поэтической премии. У нас есть музыканты, среди них китайский пианист-вундеркинд, и всемирно известный струнный квартет из Вены. Композиторы? Разумеется, в том числе голливудский саунд-дизайнер, чья стихия — звук как таковой. Это Кларк; он познакомился с Райли на работе, когда она писала музыку к моему второму фильму.

На самом деле это высокогорное сборище невыносимо тщеславных засранцев; мы все попали сюда, потому что всю жизнь нас подгоняла жажда признания, такая яростная, что сподвигла на достижения, благодаря которым нас и вправду заметили. По большей части мы неплохо уживаемся друг с другом. Для эгоизма есть свое место и время, и это уж точно не конец света, каким мы его знаем.

Иногда я спрашиваю себя, почему я — единственный режиссер, которого пригласил сюда Форсайт, ведь я занимаюсь этим так недавно, что едва ли заслужил даже право на упоминание в энциклопедической статье «Режиссеры второго ряда». Казалось бы, Форсайт мог выбрать и кого-нибудь из высшей части пищевой цепи. Наверное, Стивен Спилберг был занят, а Джеймс Кэмерон только орал бы на всех, кто ему чем-то не угодил, а Вернер Херцог бросил все и улетел в Исландию, чтобы в первых рядах смотреть на разверзающуюся бездну.