Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан. Страница 49

В гостиной мы постояли у бабушкиного кресла, того, в котором она умерла. Оно ассоциировалось с бабушкой так неразрывно, что даже в детстве нам казалось неправильным в нем сидеть, хотя она никогда нас не прогоняла. По меркам кресел оно было невообразимо старым; у него были широкие подлокотники и сплющенное за годы мягкого давления сиденье. Бабушка всегда шила в нем, втыкая в обивку иголки с продетыми в ушки нитками.

— Если уж придется умирать — а кому не приходится, — сказала Джина, — то вот так.

Кресло стояло у окна с видом на дом ближайшей соседки, которая и нашла бабушку. Судя по всему, она читала. На подлокотнике лежала закрытая книга, на ней покоились сложенные очки, а сама бабушка просто сидела, уронив голову, но не обмякнув. Соседка, миссис Тепович, подумала, что она спит.

— Она как будто решила, что ей пора, — сказал я. — Понимаешь, о чем я? Сначала дочитала книгу, а затем решила, что ей пора.

— Чертовски хорошая книжка, должно быть. Если уж бабушка подумала, что лучше нее уже ничего не прочитает. — Это было сказано с абсолютно серьезным лицом. Типичная Джина.

Я выплюнул запоздалый смешок.

— Тебе уготовано местечко в аду.

Потом Джина посерьезнела и, опустившись на колени рядом с креслом, провела рукой по старой бугристой обивке.

— Что с ним теперь будет? Никто его не захочет. В мире нет ни одного человека, которому оно подойдет. Это было бабушкино кресло. Но просто взять и выкинуть его…

Она была права. Мысль о том, что оно окажется на свалке, была невыносима.

— Может, оно пригодится миссис Тепович. — Я посмотрел в окно, на дом соседки. — Надо зайти к ней и поздороваться. Узнать, нет захочет ли она что-нибудь отсюда забрать.

Это соседское чувство казалось здесь столь же естественным, сколь чуждым оно было бы там, где я вырос. Старая женщина, живущая в том далеком доме… я не видел ее больше десятка лет, но все равно мне казалось, будто я знаю ее лучше, чем те двадцать с лишним человек, которые жили в непосредственной близости к моему собственному дому.

Так легко было забыть о том, что на самом деле мы с Джиной были первым поколением, выросшим вдали от этого места, и оно, прямо или косвенно, посеяло в нас семена того, о чем мы даже не подозревали.

Если бы дорога была городским кварталом, то бабушкин дом стоял бы с одного его края, а дом миссис Тепович — ближе к другому. Мы шли там, где земля была ровнее, большую часть пути — по тому, в чем было уже не узнать земляничную поляну, на которую люди приезжали за многие мили, чтобы набирать полные корзины ягод.

А вот миссис Тепович не изменилась, по крайней мере заметно. Она казалась нам старой всегда и просто состарилась еще сильнее, что было для нас меньшим шоком, чем мы — для нее. Хоть она и видела нас подростками, миссис Тепович не могла поверить, что мы так выросли, — может быть, дело было в том, что мы с Джиной выглядели так, будто уже давно не обгорали на солнце и не рассаживали колени.

— Хорошо ли прошли похороны? — поинтересовалась она.

— Никто не жаловался, — ответила Джина.

— Я перестала ходить на похороны после смерти Дина.

Дином звали ее мужа. Лучше всего я помнил его в те времена, когда земляника была красной и спелой, и он с нечеловеческим терпением, куря самокрутки, взбивал самодельное мороженое в блестящем цилиндре, стоявшем в тазу с каменной солью и льдом. Чем сильнее мы его упрашивали, тем хитрее он ухмылялся и тем медленнее вращал ручку.

— Я теперь побываю только на еще одних похоронах, — продолжила миссис Тепович, — и туда меня придется тащить.

Это должно было быть грустно — то, что эта крошечная, высушенная солнцем вдова с волосами как белая шерсть бродит по дому и ухаживает за садом одна, что она недавно потеряла свою соседку и подругу, полвека бывшую частью ее жизни, и лишилась одной из последних незыблемых опор своего прошлого.

Это должно было быть грустно — но не было. Слишком ясно сверкали ее глаза, слишком много в них было надежды, и увидев это, я почувствовал себя лучше, чем за последние несколько дней с тех пор, как услышал новость. «Бабушка Эви была такой же, до самого конца. Разве это повод для скорби? Это повод для праздника».

Но нет, ей достались обычные заунывные похороны, и меня преследовала мысль о том, что они бы вызвали у нее отвращение.

— Значит, вы приехали привести дом в порядок? — спросила миссис Тепович.

— Немного, основная работа достанется родителям, — ответила Джина. — Они сказали, что если мы хотим взять себе какие-то из бабушкиных вещей, нужно отобрать их сейчас.

— Поэтому мы приехали сюда на длинные выходные, — добавил я.

— Только вы двое? Больше никто?

Она имела в виду других бабушкиных внуков. Всего нас было девять. Когда-то было десять, а теперь стало девять, и нет, больше никто приезжать не собирался, хотя моя двоюродная сестра Линдси не постеснялась попросить меня прислать ей телефонное видео с проходом по дому, чтобы она посмотрела, не нужно ли ей что-нибудь. Я уже решил, что скажу ей: «Прости, там сигнала не было».

— Что ж, вы двое были ее любимчиками. — Миссис Тепович застыла, устремив куда-то вдаль взгляд увязших в болоте морщинок глаз. — И Шей, — добавила она тихо. — Шей должна была быть здесь. Она ни за что бы это не пропустила.

Мы с Джиной кивнули. Миссис Тепович была права. За прошедшие восемь лет моя сестра должна была побывать во множестве самых разных мест, вместо того чтобы оказаться… там, где она была сейчас. Побывать во множестве мест, побывать множеством людей, вместо того чтобы стать загадкой и незаживающей раной.

— Мы хотели спросить, — продолжила Джина, — не возьмете ли вы что-нибудь себе.

— Несколько зимних тыкв с ее огорода пришлись бы кстати, если они уже созрели. У нее всегда были самые лучшие «деликаты». А их нужно есть как можно быстрее, потому что они хранятся хуже, чем другие сорта.

Мы уставились друг на друга, явно будучи на разных волнах.

— Они хранятся хуже, — повторила миссис Тепович. — У них кожура слишком тонкая.

— Конечно же, вы можете забирать из огорода все, что хотите, — сказала Джина. — Но мы имели в виду не совсем это. Мы подумали, что вам может понадобиться что-то из самого дома.

— Например, ее кресло, — подхватил я, притворяясь услужливым. — Вы не хотите забрать ее кресло?

Даже если бы миссис Тепович укусила самый ядреный на свете лимон, у нее и то, наверное, не было бы такого кислого выражения лица.

— Эту старую рухлядь? На что оно мне? — Она сурово покачала головой. — Нет. Вынесите его на задний двор и сожгите. У меня своей рухляди полно, чужая мне ни к чему.

Мы посидели у нее еще немного; уйти оказалось непросто. Для нас это было тяжелее, чем для нее. Миссис Тепович была не против нашего ухода, в отличие от многих знакомых мне людей ее возраста, которые разве только за ногу тебя не хватают, чтобы ты задержался еще на несколько минут. Наверное, это нормально, когда живешь в таком месте, где у тебя постоянно есть какие-то дела.

На прощание она сказала нам только одно:

— Не знаю, есть у вас на выходные еще какие-нибудь планы или нет, — кажется, ее слова предназначались мне, — но постарайтесь не соваться за пределы дорог. Я слышала, эти торговцы метамфетамином, из-за которых тут такой бардак, церемониться не любят.

Вечер здесь наступал не так, как дома, он словно поднимался от земли и вытекал из леса, затапливая протянувшиеся вдоль дороги канавы. А я и забыл. И еще я забыл, как ночь словно расползается от курятника, и крадется из-за сарая, и скапливается в свиной луже, и собирается в низкой крытой жестью будке, в которой раньше жили свиньи и которая, к моему удивлению, до сих пор стояла, хотя не использовалась уже много лет. Казалось, будто ночь никуда отсюда не уходила. Лишь пряталась ненадолго, после чего снова выскальзывала на волю.

Не помню, чтобы я когда-нибудь предпочитал встречать ночь в одиночестве. Мы следили за ее приближением с крыльца, держа на коленях тарелки с ужином, сооруженным из того, что росло на огороде, и уцелевшей в холодильнике еды.