Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан. Страница 83

— Нет. Но кто бы это ни был, я бы поставил ему выпивку.

Они еще немного побездельничали — сначала в постели, потом выбравшись из нее, — а затем перекусили: первый завтрак для Троя, второй для Бейли. Они ели в маленьком закутке у эркерного окна, выходившего на выцветающие осенние деревья, высокие и уже достаточно облетевшие, чтобы казалось, что они царапают подбрюшья асфальтово-серых туч. Это было словно сидеть на улице, под холодным и непредсказуемым ветром, в этот день, когда по миру бродили призраки.

И когда настала пора уходить, Бейли одновременно хотела этого и не хотела.

— Ты будешь там сегодня ночью? — спросила она.

— А должен? Ты хочешь, чтобы я там был?

Кто мог сказать, что именно понимают призраки и на что они готовы закрыть глаза? Если они видят, что ты живешь своей жизнью, хотя их собственная закончилась всего каких-то восемь месяцев назад, — не становится ли это для них еще одной разновидностью ада?

— Я не знаю, насколько это хорошая идея, — призналась Бейли.

Он кивнул.

— Уверен, что услышу обо всем завтра.

Когда она ушла, каждый шаг от его двери к машине казался очередной ступенью перехода между мирами — на сей раз Бейли возвращалась туда, где ей придется отодвигать свои потребности на второй план, потому что так должны поступать матери. Хеллоуин был идеальным днем для этого ощущения, для постоянной перемены масок, такой быстрой, что Бейли сама уже не понимала, какая из них более реальна.

В Данхэвене выпрашивание сладостей проходило под надзором родителей; дети перемещались группками, которые сопровождал как минимум один взрослый, а лучше два. Невозможно было не умиляться ими и их энтузиазмом, их костюмами и готовностью бежать куда угодно — но нельзя было позволить им бесконтрольно блуждать по городу, забыв о времени. Для всех будет лучше, если дети вернутся домой до темноты, до наступления комендантского часа, после которого Хеллоуин становился куда более взрослым днем.

Бейли хотела быть в числе родителей, которые сопровождали детей. Она предлагала свою кандидатуру снова и снова, но другие матери и те несколько отцов, что вызвались помогать, не желали об этом слышать. Говорили ей: нет, конечно же нет, тебе в этом году и так есть о чем беспокоиться. Как будто не понимали, что в этом-то все и дело — сегодня, именно сегодня, ей нужно отвлечься, вместо того чтобы постоянно думать о том, что случится или не случится после захода солнца.

Поэтому после того, как она забрала Коди с вечеринки в церкви святого Айдана, переодела его в карнавальный костюм и отвела в спортзал начальной школы, где готовилась выдвигаться зарядившаяся сладостями армия, возвращаться домой было нельзя. У нее не было никакого желания сидеть и ждать звонка в дверь, чтобы она могла провести следующие несколько часов, подкидывая миниатюрные «сникерсы» чужим детям.

К тому же пора было проверить оставленные утром подношения.

Какое облегчение: они никуда не делись, так и лежали там, где их оставили Бейли и Коди, вместе с остальными вещами; никто ничего не тронул. К ним даже добавилось еще несколько предметов, в том числе плюшевый медвежонок с наполовину отгрызенным носом; она сразу поняла, кто его принес: нынешнее поколение Ральстонов, Эллис и Кристин, у которых минувшей весной отобрал дочку синдром внезапной детской смерти.

«Да перестаньте, — подумала Бейли. — Ей же и года еще не было, она хорошо если отдельные слова умела говорить, — что она вам сможет сказать теперь?»

И сразу же устыдилась этой мысли.

Этот день, этот странный день — он менял тебя, и не в лучшую сторону.

Она никогда не задумывалась о том, как милосердно правило, что возвращаются лишь умершие в минувшем году. Это ограничение сдерживало враждебность. Если бы вернуться мог кто угодно, горожане бы вцеплялись друг другу в глотки на протяжении всего октября. Бейли была абсолютно уверена, что в таком случае Данхэвена бы уже просто не было. Он бы самоуничтожился еще несколько поколений назад.

Беспокоиться приходилось не только о диверсиях со стороны других скорбящих, которые могли украсть твое приношение, чтобы у их собственных возлюбленных покойников было поменьше конкурентов. В иные годы остроты добавляли диверсии, предвидеть которые было невозможно.

Даже те, кто тогда еще не родился и не был этому свидетелем, слышали, как однажды Джеймс Гослинг попался на краже кулона и других предметов, которые должны были призвать женщину по имени Мередит Хартманн, — он боялся того, что ее дух может рассказать о десятилетней связи, которую оба скрывали от своих супругов.

А еще был год, которого не помнил никто из ныне живущих, год, вошедший в легенды. Рассказывали, что один из самых печально известных сыновей Данхэвена, Джозеф Харрингтон, засыпал солью всю площадь и облил крест чучела святой водой, чтобы никто из мертвых не сумел пройти. Той весной, в одну и ту же ночь в начале мая, погибло несколько человек, причем тела троих якобы были так изуродованы, что казалось, будто по ним проехался комбайн — хотя никому не было нужды заводить комбайн до сбора урожая. Что бы тогда ни произошло, Харрингтон посчитал, что лучше навлечет на себя гнев всего Данхэвена, чем позволит кому-нибудь рассказать о том, что эти люди делали в окружающих город лесах и полях.

В каком-нибудь другом месте люди посчитали бы это байкой, которая в процессе постоянных пересказов мутировала так, что вымысла в ней теперь было больше, чем фактов. Но здесь, где все знали, что случается каждый октябрь?.. Здесь в этом нельзя было быть уверенным.

В любом случае мертвые хранили секреты, и иногда живые шли на все, чтобы и те и другие так и остались по ту сторону, невидимые, неслышимые.

Как ни странно, местная полиция в таких случаях держалась в стороне и вмешивалась только тогда, когда дело доходило до насилия. Горожане жаловались, но Бейли понимала логику полицейских — будет гораздо труднее поддерживать порядок, если люди начнут думать, что ты заступаешься за любимчиков, когда дело касается мелких краж вещей, которые были оставлены у всех на виду, на общественной территории.

«Если нам нужна привилегия общения с мертвыми, — подумала она, — мы можем рассчитывать только на себя».

Раз уж она все равно была здесь и боялась идти домой, Бейли решила исполнить гражданский долг и заступить на неофициальную вахту. Она сбегала в соседний квартал, в кофейню «Пляшущий боб», купила там горячий шоколад, вернулась с ним на площадь, уселась на одну из скамеек, с которых открывался вид на ожидающее пугало, и стала следить за тем, чтобы все было по правилам.

Она чувствовала это, лавируя между пешеходами по пути в кофейню и обратно, и чувствовала теперь, сидя на скамейке: утренний пыл сменялся дневной нервозностью. Казалось, что небо темнеет слишком быстро, солнце ослабло и тучи нависли над самым городом, словно крыша, укрывающая его от взгляда Бога. Порывистый ветер, от которого дрожали как листья, так и стекла, принес с собой холод.

«Нам нужно было уехать отсюда, — подумала Бейли. — Уехать, пока не родился Коди, как мы и собирались. Дрю все равно бы умер… но нам не пришлось бы до сих пор ждать, не вернется ли он домой».

Со скамейки ей были видны сине-белые клетки рубашки, красный лак гоночной машинки.

«Ну давайте, — думала она. — Приходите уже и заберите их. Я даже не стану возражать, просто притворюсь, что не вижу вас».

Вскоре у нее появилась надежда: укутанная в шарф женщина подошла к пугалу и окинула подношения внимательным взглядом, не добавив к ним своего. Но потом она направилась к другой аллейке, не спеша уходить с площади. В профиль и со спины трудно было понять, кто это, однако как только женщина села на другую скамейку, Бейли смогла ее разглядеть и узнала Мелани Пембертон.

Могла бы и сама догадаться.

Мелани приходила сюда каждый Хеллоуин с тех самых пор, когда ее младшую сестру Анджелу постигла кошмарная судьба. Приходила рано, оставалась допоздна; должно быть, если бы ей вручили метлу, она и улицу бы подмела.