Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан. Страница 96

— Вот поэтому я и говорю, что жертвоприношение — слишком примитивная концепция. — Он помедлил, словно ему никогда раньше не приходилось объясняться. — Мне кажется, что есть сущности, бесконечно более древние, чем любые детские фантазии о боге и каком-то там противостоящем ему дьяволе. Есть только хаос, и физические формы, которые он принимает, и эфемерные разумы, управляющие ими. Упорядоченные структуры рождаются и гибнут, а мы все — лишь кирпичики, из которых хаос их строит, чтобы потом разрушить и начать все заново.

Томас умолк, глядя на закат, и тишину нарушал только треск огня и стук срывающихся с крыши капель, оставшихся от недавно прошедшего дождя.

— Я не могу точно сказать, что творится в этом месте, — продолжил он. — Может быть, здесь истончилась граница между порядком и хаосом. Или процесс достиг своей наивысшей точки и начался спад. Я знаю только, что если ты готов будешь приложить усилия, то сможешь поиграть с другими кирпичиками…

Позже тем же вечером я подошел к амбару, чтобы взглянуть на Деррика Ярдли. Он был взъерошенным силуэтом, который прислонялся к шершавой стене в тусклом свете висевшей под потолком шестидесятиваттной лампочки. С другой балки, такой низкой, что на нее можно было вешать инструменты, свисало что-то еще, и мне пришлось долго на него пялиться, прежде чем я понял, что это окровавленный, длиной с мою руку, скелет змеи, с которого ободрали все мясо. В амбаре воняло желчью и разложением.

В другом конце амбара, в загоне, довольно жевал сочную траву вчерашний козел. Козлам никакая вонь не страшна.

Людей в худшем состоянии, чем Мистер Солнышко, мне видеть не приходилось. Одну из его щиколоток обхватывал толстый кожаный ремень; десятифутовая цепь соединяла этот ремень с огромной, самой что ни на есть настоящей наковальней, которая выглядела так, словно существовала с самого сотворения мира. Земляной пол вокруг Деррика Ярдли, а также почти каждый квадратный дюйм его самого покрывали следы обильной и жестокой рвоты.

— И ты тоже иди на хуй, — прохрипел он, когда я подошел ближе.

Я протянул ему пластиковый пузырек, строгий облик которого подсказывал, что раньше он стоял на аптечной полке.

Деррик подозрительно на него уставился.

— Что это за хрень? Опять хотите, чтобы я проблевался?

— Это антибиотик. Жидкий ампициллин. Томас подумал, что он тебе не повредит. — Я взглянул на сгустки и брызги, испещрявшие пол. — С учетом обстоятельств.

Деррик схватил пузырек, свинтил крышку, понюхал содержимое и отпил его.

— Только не все сразу. Один-два глотка каждую пару часов.

— Да знаю я, как антибиотики работают. Тоже мне. Вот было бы еще по чему определить, когда пройдет эта пара часов. — Он закатил глаза. — У тебя все?

Я уважал его за то, что он не притворяется благодарным, не пытается завоевать мою симпатию, не унижается. Никакого стокгольмского синдрома. Все в рамках имиджа: яд и больше ничего.

— Стиль у тебя есть. Что так, то так. Мне только интересно зачем. Зачем ты выбрал такой подход?

Он уставился на меня так, словно я нес ахинею.

— «Зачем?..» Я не понимаю твоего вопроса.

Он что, и правда не понимает?

— Что это тебе дает?

И снова недоверчивый взгляд. Он приоткрыл рот и покачал головой, как делают люди, когда поверить не могут, что услышали такую чепуху.

— Это дает мне больше просмотров, чем у всех остальных авторов сайта. Больше посещений страницы, больше прочтений материалов, больше переходов по ссылкам. Я побеждаю.

«Ясно», — подумал я. Так спокойно и трезво, как только мог.

Да пошел он в жопу.

Может, девяносто процентов всего на свете — и правда говно. Я не знаю. Но он сделал целью своей жизни наказывать людей уже за попытку что-то создать, независимо от результата.

— Да, — сказал я. — У меня все.

И лишь тогда посмотрел на сеновал, потому что начал чувствовать себя трусом из-за того, что избегаю его, говоря себе, что шуршащее там нечто — самая обычная крыса. Или сова. Или змея длиной с пожарный шланг. Или любая другая физическая форма, которую принял хаос. В тот момент оно выглядело похожим на все эти создания сразу — по крайней мере то, что я увидел, мысленно заполнив промежутки между тенями… а потом улетучились даже тени и, быть может, на самом деле там ничего и не было.

Пожалуй, Деррику все же стоило уделять внимание музыке. Он мог бы кое-что усвоить: а именно, что, распаляя всю эту ненависть, он неизбежно должен был однажды призвать на свою голову что-то похуже обычных побоев.

День третий: «Перспектива утыкать собственные яйца ржавыми иглами мне милее, чем мысль, что завтра я проснусь, мучимый знанием о том, что этот мир все еще страдает от нашествия „Балрогов“».

Раз уж начали, нужно доводить дело до конца.

Этот день обрушил на нас очередной ливень, и я был рад такой звуковой прослойке между моими ушами и тем, что творилось в амбаре. Вопли то нарастали, то смолкали, и порой, когда дождь стихал, слышались отчетливо. Но по большей части они доносились словно издалека — от таких криков легко отмахнуться, посчитав, что это соседский телевизор.

В какой момент я перестал видеть в Деррике Ярдли человека? В какой момент это стало необратимым? На то, чтобы над этим поразмыслить, у меня была целая долгая поездка. Вещи были собраны и ждали меня — не то чтобы это заняло много времени. Двадцать три года я путешествовал налегке… а теперь, когда я, похоже, где-то забыл свою совесть, багажа у меня стало еще меньше. Может, она будет ждать меня дома. А может, я потерял ее на какой-нибудь дороге, которую не узнаю, если мне доведется снова проехать по ней.

Я вышел из коттеджа через заднюю дверь и встал под козырьком, глядя сквозь водяную завесу на распахнутую пасть амбара. Кроме шума дождя, никаких звуков не было. Я пожелал Мистеру Солнышко быстрой смерти. Осмысленной смерти в качестве одного из кирпичиков хаоса и порядка.

Я не знал, что именно задумал Томас, а он мне не сказал — быть может потому, что не хотел опозориться, если у него ничего не выйдет. Возможно, какое-то преображение. Какое-то деяние, от которого пойдет рябь по тому, что он называл ноосферой… сферой человеческих мыслей. Мироздание по Вурдалаку.

Мне подумалось, что все это время я был неправ насчет того, что значил для Томаса его сценический образ. Теперь я наконец-то понимал. Вурдалак был не столько частью его, столько тем, чем Томас хотел бы стать.

А потом он показался из амбара, подошел ко мне и остановился, колеблющийся и промокший до костей. Его волосы липли к груди влажными щупальцами, и ему приходилось смаргивать воду. Всего лишь обычный мокрый парень под дождем.

— Ты готов отвезти его обратно? — спросил Томас.

— Если хочешь, — сказал я. — Почему ты передумал?

Томас начал было отвечать, но в итоге просто помотал головой. Он не хотел ничего проговаривать, не хотел ни в чем признаваться. Он просто протолкнулся мимо меня и вошел в коттедж.

— Пойду принесу БЗД, чтобы усыпить его перед дорогой, — вот и все, что он сказал.

Часть меня ощутила облегчение — лучшая часть, я надеюсь. А вот другая была глубоко разочарована. Потому что меня терзало любопытство. Я чувствовал, как вокруг нас извиваются потоки — в веществе земли и камня, деревьев и неба. Я все-таки видел что-то на сеновале, неважно, физическую форму или эфемерный разум. Я готов был поверить, будто ничто не истинно, будто все дозволено. Томас — или Вурдалак — убедил меня хотя бы в этом.

И поэтому я гадал, что случилось бы, если бы у него не сдали нервы.

Томас — просто Томас — снова протолкнулся мимо меня со шприцем в руке и вернулся в амбар.

А дождь продолжал хлестать.

Я хорошо знал Томаса и подозревал, что ему хотелось бы, чтобы у этой капитуляции не было свидетелей, и поэтому подождал пару минут. А потом еще пару. Сколько вообще нужно времени, чтобы усыпить одного человека?