Ах, Вильям! - Страут Элизабет. Страница 34

«Иди ты к черту, Лоис Бубар, — сказала я про себя. — Ну конечно, с Вильямом что-то не так!» И чуть не рассмеялась. Из-за того, что отреагировала на ее слова, как Вильям тогда.

* * *

А потом — как-то утром, в начале октября — я гуляла вдоль реки, а когда вернулась, в вестибюле меня ждал Вильям. Он сидел в кресле с книгой на коленях и, когда я вошла, медленно закрыл книгу и встал. «Привет, Люси», — сказал он. У него не было усов. И волосы стали короче. Просто удивительно, как сильно он изменился.

— Что ты здесь делаешь? — спросила я.

И он рассмеялся — почти настоящим смехом.

— Я пришел задать тебе один вопрос. — Он слегка поклонился, взглянул на швейцара, потом на меня и сказал: — Давай поднимемся к тебе.

Мы поднялись ко мне, и, робко переступив порог, Вильям сказал:

— Я и забыл, как тут все выглядит.

— А когда ты успел здесь побывать? — спросила я.

По какой-то причине я разнервничалась — без усов и с короткой стрижкой Вильям выглядел непривычно.

— Когда умер Дэвид и я помогал тебе с документами, — сказал он, оглядываясь по сторонам.

Боже, ну конечно, подумала я, а вслух сказала:

— Так что случилось? С чем связана смена образа? — И дотронулась пальцами до своей верхней губы.

Вильям пожал плечами:

— Захотелось чего-то новенького. Надоел мне Эйнштейн. — И взволнованно так добавил: — По-моему, я похож на… (Он назвал имя знаменитого актера.) Как тебе кажется?

В последний раз я видела Вильяма гладко выбритым много, много лет назад — мы тогда были юными, почти детьми. А теперь он уже не был юн.

— Ну, может. Немного. — Я не видела сходства между Вильямом и знаменитым актером.

Вильям снова окинул взглядом квартиру.

— А здесь мило, — сказал он. — Тесновато. И вещи разбросаны. Но мило. — И нерешительно присел на краешек дивана.

— Ты похож на свою мать, — сказала я. — Господи, Вильям, у тебя рот твоей матери!

И действительно, у нее были точно такие же тонкие губы. Но скулы у Вильяма выступали иначе, а еще у него как будто уменьшились глаза. Он похудел, догадалась я.

В окно с видом на реку лился утренний свет.

— Кстати, — сказал Вильям. — Ричард Бакстер родился не в той части Мэна, где мы с тобой были, а в Ширли-Фоллз.

Я не знала, что на это ответить, а потому ничего не ответила.

— Помнишь, ты ездила в Ширли-Фоллз? — продолжал Вильям. Я кивнула. — Так вот, я искал о нем информацию, и, оказывается, родился он именно там. Круто, а?

— Наверное.

И тогда Вильям прищурился и сказал:

— Люси, полетели со мной на Кайманы!

Я сказала:

— Что?

А он мне:

— Полетели со мной на Кайманы!

А я ему:

— Когда?

А он:

— В воскресенье.

— Ты шутишь? — сказала я.

— Если затянем, начнется сезон ураганов.

Я медленно опустилась в кресло у окна:

— Вильям, ты меня убиваешь.

Он пожал плечами и улыбнулся. Затем встал и сунул руки в карманы:

— Взгляни. — Он посмотрел на свои брюки, а после — по-детски так — на меня. — Не слишком короткие?

Это были брюки хаки, длинноватые, если уж на то пошло.

— Нормальные, — сказала я.

Вильям снова сел на диван.

— Ну же, Люси, соглашайся, — сказал он. Солнце било ему в глаза, и я подошла к окну и задернула шторы.

— Ты правда меня убиваешь, — сказала я, возвращаясь на место.

И Вильям погрустнел:

— Прости.

Он упер локти в колени и уставился в пол. Я смотрела на него и думала: «Кто ты, Вильям?»

Но это еще не все: по телу у меня пробежал холодок, неприятное такое чувство.

Вильям умоляюще на меня посмотрел:

— Лютик, ну полетели.

Странно, что он так меня назвал. Я хочу сказать, в тот момент это было странно. Неестественно, что ли.

Я спросила:

— Что у тебя за книга?

И Вильям показал мне обложку. Это была биография Джейн Уэлш Карлейль^[5].

— Ты это читаешь?

— Да, а что?

Я сказала, что читала эту книгу и мне очень понравилось, на что Вильям ответил:

— Мне тоже, хоть я и только начал.

— Почему ты выбрал именно ее?

Он пожал плечами:

— Одна знакомая посоветовала.

— А-а.

— Мне хочется лучше понимать женщин, вот я и взялся за эту книгу, — добавил он.

Я от души посмеялась, мне показалось, что это очень смешно. А Вильям посмотрел на меня таким взглядом, будто не понимал, что тут смешного.

— Ее написала моя подруга, — сказала я. Но этот факт, похоже, его не интересовал.

— Просто слетай со мной на Кайманы, — начал он снова. — Туда отправимся в воскресенье, обратно — в четверг. У нас будет три дня отдыха.

— Я завтра тебе отвечу. Это достаточно быстро?

— Не знаю, почему ты просто не согласишься, — сказал он.

— Я тоже не знаю, — сказала я.

Затем мы заговорили о девочках. Я упомянула, что пытаюсь вызвать у себя видение о беременности Крисси — вроде того, какое было у моей матери про меня.

— Но у меня не выходит. Я не вижу, получится ли у нее забеременеть.

— Нельзя заставить себя что-то увидеть, — сказал Вильям, и он был прав.

— Ты прав, — сказала я.

Вильям махнул рукой:

— Она еще забеременеет.

— Надеюсь, — сказала я.

Я чуть не передала ему слова Крисси о том, что он ведет себя как говнюк, но этот человек, сидевший напротив меня, без усов и с короткой стрижкой, выглядел каким-то странным, чужим. И я ничего не сказала.

Вильям чмокнул меня в щеку и ушел.

* * *

Лежа в постели и думая о Вильяме, о его усах и о нашей беседе, я вдруг осознала: «Он потерял авторитет».

Я села в постели.

Я встала и прошлась по квартире.

И все равно: он потерял авторитет.

Из-за того, что сбрил усы?

Возможно. Кто знает.

И вот что мне вспомнилось.

Через несколько лет после того, как я ушла от Вильяма, у меня завязались отношения с мужчиной, который жил напротив одного музея на Манхэттене. Этот мужчина меня любил, он хотел на мне жениться (он же водил меня в филармонию), но я не хотела за него замуж. Человек он был хороший, но с ним я испытывала тревогу. А вспомнилось мне вот что: в окна его квартиры всегда виднелась башенка музея. Каждую ночь — я бывала у него раза три в неделю — в башенке горел свет, и я всегда представляла, что там засиделся допоздна кто-то из музейных сотрудников; иногда я представляла мужчину — то молодого, то пожилого, — иногда женщину, и человек этот так любил свою работу, что трудился до глубокой ночи, и при мысли о том, как ему — или ей — одиноко в пустой башенке музея, я ощущала прилив нежности. Какое это было утешение!.. Из ночи в ночь, глядя на свет в окнах, я думала об одиноком человеке в башенке, и это меня утешало.

Лишь годы спустя я осознала, что ни разу — будь то в пятницу, субботу или воскресенье — не видела окна темными, свет горел всегда; лишь много лет спустя я осознала, что никто не работал в башенке с полуночи до трех ночи, когда на улице уже светлело и не было видно, что лампы внутри по-прежнему включены… Лишь много лет спустя я осознала, что поддерживала себя при помощи мифа.

По ночам в башенке никого не было.

И все же оно не исчезло из моих воспоминаний — чувство утешения, спасавшее меня из ночи в ночь в ту пору, когда я ушла от мужа, и мне было очень страшно, и рядом спал мужчина, который меня любил, но с которым мне было тревожно. И свет в башенке помог мне все это пережить.

Но свет оказался не тем, за что я его принимала.

* * *

То же и с Вильямом.

В голове не укладывалось; меня будто подхватила гигантская волна. Вильям был мифом, как свет в башенке, только я всю жизнь прожила, веря, что он чего-то стоит.

А потом я подумала: «Нет, чего-то он да стоит!»