Цыганский король - Короткевич Владимир Семенович. Страница 10

— Мне бы… мне бы хоть в зубы, тогда… может, чело веком был бы… Человеком.

Ему прижали ноги, держали за голову. Потом унесли в спальню. Воцарилось такое тяжелое молчание, что казалось, ударь молния — станет легче.

И вдруг «коронный судья» осклабился, и из горла его вырвалось:

— Ги-ги-ги-ги!

И сразу загикали, ощерились все. Несмелый поначалу смех усилился, покатился волнами. Смеялись долго, со смаком.

— Девок привел! — объявил гайдук, появившись в дверях. — Только недобрал гулящих, поэтому из деревни одну прихватил.

И действительно, в дверях стояли нарумяненные девки Почти каждая — копна копной. Глаза подведены, брови нарисованы, зубы нагло оскалены.

Все забурлило. Те, кто держался на ногах, бросились на пеструю толпу. Визг, притворные вскрики, смех. Одни начинали плясать, другие исчезали из зала. Какая-то толстуха бросилась к Яновскому:

— Приласкай меня, красавчик!

Он с досадой отмахнулся, вышел в коридор и пошел к выходу. Слабый крик прозвучал за поворотом коридора. Яновский увидел фигуру «коронного судьи», который поспешно тащил куда-то за руку девушку в белой одежде. Тоненькая, синеглазая, она напомнила Михалу ту, которую спрятал у себя медикус. Та? Нет, не та. Но похожа. Она слабо цеплялась за стенку, он с силой отрывал ее; тащил дальше. Испуганная налетом гайдуков и видом оргии, она только повторяла прерывистым, диким голосом:

— Пан! Пан! Пожалейте меня. Я боюсь.

«Сейчас попросит куклу взять с собой», — грустно подумал Яновский.

Месяц назад он прошел бы мимо. Родители его не поощряли распутство, но ведь это были крепостные, быдло, созданное для лучших людей земли. Да еще и чужое быдло.

— Пан! Пожалейте! Помогите!

И тут Яновский вспомнил фигуру той девушки, вспомнил медикуса, набрасывающего на нее мантию, припомнил его пьяные слова над тарелкой с огурцами, разгром Яновщины, страшный звериный крик Якуба сегодня в зале, его тело, что билось на полу.

Одним прыжком он догнал одноухого, который уже втаскивал девушку в комнату, и рванул его за плечо:

— Пусти. Слышишь, пусти ее.

— А-а, щенок… Отвяжись! Моя! — И судья потянулся за саблей.

Вместо того, чтобы выхватить свою, Яновский сказал пренебрежительно:

— Эх ты, соль земли…

И рассчитанно, страшно ударил его между глаз. Враг был пьян. Только это и помогло Михалу, когда они покатились по полу, дубася друг друга кулаками. Михал скоро высвободился и, схватив его за голову, ударил о стену, а потом еще долго бил, бил исступленно, глотая слезы от ненависти к себе, к тому, что на них почти одинаковая одежда.

В коридоре послышались крики, топот ног. Тогда Яновский быстро вытащил ошеломленную девушку из угла, втолкнул в комнату и замкнул за собой двери. В двери поначалу ломились, потом ушли куда-то, и стало тихо.

Девушка не плакала, она просто смотрела на него из темноты блестящими глазами. Яновский отсморкал кровь и, чтоб не было стыдно за внезапный порыв, почти сухо спросил:

— Как тебя зовут?

— Аглая, — прошептала она.

— Какой черт тебя сюда понес? — сказал Михал грубо.

— Привели, пан, — вздохнула она. — Одну меня взяли из деревни. Я знаю вас. Вы сестру мою защитили тогда, когда ее хотели карать… Она сестра моя.

— Чепуха, — буркнул Яновский.

И потому, что с этой девушкой нельзя было беседовать о чем-то возвышенном, сказал:

— Ложись. Спи. Уйдешь перед рассветом, когда все уснут. Сейчас опасно. Могут поймать за дверью. Спи.

— А вы, господин?

— Спи. Спи.

— Вы добрый, вы очень хороший человек. Как будто совсем не пан. Как старший брат. Бог вам заплатит за это, вы будете с нами в раю. — И прибавила с глубокой грустью: — Я только иногда думаю, есть ли он, бог, — так мы страдаем.

— Но! — по привычке прикрикнул на нее Яновский и испугался, потому что она вдруг горько взахлеб заплакала:

— Боже, как страшно! Как страшно!

«Раскапустилась Хведора», — нарочито грубо подумал Михал и вдруг увидел ее мокрое от слез маленькое личико, глаза, в которых стоял неподдельный ужас.

Тогда он, сам не зная, что его заставляет так обходиться с этой мужичкой, сел рядом с нею и поцеловал ее в лоб.

— Ну что ты, что ты? Зачем плакать? Все минуло. Успокойся! У-у, плакса. Ну, тихо, тихо. Все будет хорошо. Пойдешь отсюда перед рассветом. Все обошлось, будешь себе жить. Мужа тебе найдем хорошего, будешь жить, растить деток.

Он видел, что она успокаивается, но видел и то, что идиллия, нарисованная им, не доходит до нее. И вдруг она сказала горько, но почти спокойно:

— Нет, пан. Не обойдется. В другой раз не обойдется… Все этим кончают, кто раньше, кто позже. Нет выхода.

И потому, что он все еще гладил ее по голове, отшатнулась от него и, прижавшись к стене, сказала:

— Я хотела бы только, чтобы в следующий раз, когда это будет… мне хотелось бы, чтобы это были вы. Потому что если какой-то старый хрыч или просто пан… я утоплюсь тогда.

Яновского охватил жгучий стыд. Пьянка, набег, суд — и эти слова, первые слова, в которых было что-то человеческое. За все дни.

Он сидел неизвестно сколько, сжав виски, а потом увидел, что она спит, утомленная пережитым.

Тогда он тихо, как вор, краснея от стыда, положил ее на подушку, неслышно укрыл одеялом, а сам долго еще смотрел ей в лицо.

Потом вздохнул, снял с себя чугу и, расстелив ее у дверей, растянулся на ней.

В этом был и позор, и мстительное наслаждение, и какое-то светлое, чистое, немного грустное и совсем новое чувство.

6

— Пане, вставайте. Ой, пане, вставайте!

— Что, что такое?

— Ой, пане, что-то недоброе творится за оградой.

Яновский вскочил на ноги. Перед ним стоял один из гайдуков короля, перепуганный насмерть. Михал, поначалу удивленный, почему он спит на полу, наконец все вспомнил и спросил:

— А девушка где?

— Какая девушка? А, эта, что здесь? — И гайдук осклабился. — Мы их утром не держим. Пошла домой.

— Ну и хорошо.

С дневным светом к Яновскому возвратились (хотя и сильно приглушенные) предрассудки и правила морали прежних дней. Ему стало мучительно стыдно за события этой ночи. Да, эта Аглая — чудесная девушка, да, судья не человек, а грязная свинья, и он не жалеет, что отлупил его. Но утешать эту девушку, как будто рядом с тобой несчастная княгиня, но спать у дверей, как будто ты в спальне королевы… Какая нелепость!

Он быстро оделся, прицепил саблю и побежал из комнаты. В зале было пусто. На крыльце Михал увидел толпу гайдуков, которые хлопотали возле пушки, наводя ее на запертые ворота. Они суетились, кричали. Кто-то сыпал в жерло порох из картузов.

Яновский растолкал людей, выбежал во двор.

— Что случилось?

— Погляди сам, — мрачно сказал какой-то шляхтич, желтый с перепоя.

Глазам Михала открылась ужасная картина: выгон перед частоколом был черным от цыган. Поднятые загорелые лица, разверстые пасти. Сплошной рев. В воздухе колья, топоры, кнуты. Кожухи распахнуты на груди. В глазах ярость.

Медикус остановился рядом с Михалом. Его глаза сияли непонятным восторгом.

— Сегодня мы, кажется, погибнем.

Михал метнул на него злобный взгляд:

— Погибнут они. Забыли, на кого подняли меч. Мы пьянчуги, но мы умеем воевать.

И снял шапку:

— Благодарю тебя, господи. Ты дашь мне перед смертью еще раз увидеть, как вместо вина льется голубая кровь.

Медикус с иронией смотрел на него:

— Боже, какие герои!

— Где король? Где гости? — вместо ответа спросил Михал.

— Дрыхнут.

— Ну что же, тем лучше.

И он спустился вниз. Ему удалось собрать отряд из двадцати трезвых шляхтичей. Он поставил их поодаль от пушки, слева от ворот, чтобы ударить, когда начнут пробираться во двор.

«Коронный судья» выбежал из дверей, увидел, что шляхту возглавляет Михал, и стал выкрикивать, воодушевляя гайдуков:

— Смелее, ребята. Все королевство смотрит на нас! Кто умрет, того бог к себе возьмет. За родину, за короля!