Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич. Страница 118
- Волей или неволей пожаловал ко мне боярин?
Шуйский опешил:
- Ты, ведьма, говори, да не заговаривайся!
Смех старухи напоминал мокрый кашель:
- Брат послал что ль?
Боярину стало вовсе не по себе. Откуда признала, что он тоже Шуйский?
- Иль самого зубная скорбь обуяла? Али немощь мужская приключилась? Заговоры хорошие знаю… От Антипа, да от дуба булатного…
Шуйскому и в правду чудиться, что заныли зубы. Даже челюсть потрогал – не мерещиться ли? Он словно в полусне пребывал. Словно чары неведомые на него опустились. Старуха между тем продолжала клокотать:
- Иль за злом ко мне путь проделал? Может, передумаешь? Подождешь денек-другой, молитвы почитаешь, зло и сгинет, как нечистая сила?
- Ты и есть нечистая сила! Ведьма косматая! – Опомнился боярин.
- Коль ведовством обладаю, вестимо, ведьма… - Копна седых волос закачалась. - Ну говори, скорей, чего надобно, недосуг мне тут с тобой…
- Яды нужны. Разные. Перво-наперво, чтоб подольше мучилась, - Шуйский осекся, поправился, - мучился, да на хворобу известную, чтоб смахивало, но лекари до истины не додумались.
Старуха подняла глаза к закопченному потолку:
- И не жаль молодую? В самом соку баба! Ей бы жить, да поживать, еще деток рожать! Зло, знамо, удумали с братцем… сироток оставляете…
Боярина пробил холодный пот. – Ведьма! Истинный Бог, ведьма. Насквозь все видит. – Шуйскому страшно стало. Бежать бы отсюда поскорей, да, как брату на глаза покажешься. Эх, Василий… раньше-то сам к ней ездил. Отступать некуда. Снимает осторожно с правой руки рукавицу, лезет в мешок, что на поясе закреплен, достает оттуда пригоршню монет, кидает на пол. Рукавицу сразу обратно напяливает. Слабость какая-то в теле, надышался, поди, дрянью всякой. Мысли с трудом собираются. Туман в голове. Кулаки сильно сжимает, разжимает - кровь разогнать по жилам.
- Бери плату и давай, что требуют.
Старуха качает головой, но повернувшись к нему спиной, что-то ищет в темноте, на невидимых боярскому глазу полках. Через мгновение она снова смотрит на Шуйского своим пронзительным взглядом из-под тяжелых разбухших век.
- Нашла? – Сам думает. – Поскорей бы убраться…
- Кхо, кхо… - Клекот в ответ.
- Из чего сделано?
- Кхо! Хочешь все знать, боярин? Ну, слушай тогда: брала я большую жабу, положила ее в кувшин с виперами и аспидами , накормила разок поганками, да лесными бубенчиками – наперстянками и вехами . По кувшину стучала, на огне грела, пока все гады не издохли от жара и голода. Горный хрусталь в порошок истерла, с млечным соком молочая смешала и засыпала. Долго парила и получила два яда – сухой да жидкий. – Показывает два маленьких пузырька. – Какой тебе?
- Какой лучше?
- Да оба хороши! – Беззубо усмехается ведунья. - Хочешь каплю капни, хочешь щепоть насыпь. Хоть в питье, хоть в яства, хоть в горячие, хоть в холодные – конец один.
- Как скоро?
- Неделю, может с десяток дней, почитай мучиться страдалица будет. Словно горячку подхватит. Ослабеет поначалу, пить запросит помногу, в жар ее кидать будет, потом всеобщее расслабление наступит и отдаст душу Богу или черту. Тебе видней!
- Оба давай! – протягивает руку боярин, рукавицу не снимая. Пузырьки принял, в мешочек из толстой кожи опустил боязливо.
- Чего еще тебе надобно, лиходей-боярин?
- Другой яд. Чтоб через мгновенье сдох, тот, кто примет.
Старуха поворачивается, снова шарит среди своих горшков, что-то отодвинула, снова задвинула, заслонив все спиной. Оборачивается, протягивает еще один пузырек Шуйскому.
- Примет кто, упадет тотчас с диким криком, дыханье встанет, слюна кровавая запенится.
- А это из чего сделано?
- Больно ты любопытен боярин… И зачем тебе мое ремесло? Нечто будешь ходить вместо меня по болотам гиблым собирать вехи, водосборки, иль в прелой листве ковыряться – тысяченожек отлавливать?
- Коли спрашиваю – знамо надо!
- Листья тут вишневые, кора от черемухи, да яд с ножек тварей, что в гнилье лиственном шариком сворачиваются.
- Давай! – Опять протянул руку в рукавице, но убирать в мешочек не стал. Раздумывал.
- Все? – Спрашивает старуха. – Недосуг мне тут с тобой. Видишь, - кивает на очаг, где кипели горшки с неведомыми отварами, - работы полно.
- Успеешь! – Хмурится Шуйский. – Скажи-ка мне лучше средство, чтоб от гнева великокняжеского уберечься.
Старуха хрипло захохотала и опустилась на лавку перед очагом:
- Пришел за отравой, а сам страшится! Кхо-хо-хо…
- Ну, ты! Ведьма! – Боярин разозлился и одновременно покраснел от собственных сомнений. – Говори, когда спрашивают! А не то…
- Что? На костер сподобишь? В клетке железной сожжете с братцем своим? А как не успеете? Как люди великокняжеские перехватят? Да правду про вас многую узнают?
- Ладно, старуха! – Примирительно буркнул. Но вспышка злобы помогла, сняла оцепенение чар колдовских. Шуйский тряхнул головой, остатки дури прогоняя. Почувствовал прилив сил в себе. Пора заканчивать. – Скажи, коль просят, про гнев княжий.
- Проще простого. – Усмехнулась колдунья. – Добудь правое око орла, в Иванов день пойманного, на распутье выйди, проколи иглой тонкой, зашей в тряпицу и носи под левой подмышкой. И все тебя минует… - Опять захохотала, разинув рот. Шуйский тут же шагнул к ней, пузырек, что в рукавице зажат был, с размаху вколотил в темноту зева, тут же перехватил старуху за подбородок, железной перчаткой, что на другой руке была, ударил со всех сил по носу, ломая кости и раздавливая стекло. Ведьма дернулась, сильно толкнула боярина, на ногах еле устоял, завизжала пронзительно, но тут же упала на пол, заскребла руками, землю ко рту тащила. Шуйского передернуло, но он справился, наклонился, внимательно смотрел за конвульсиями. Старуху вывернуло судорогами на спину, изгибало, изо рта текла кровянисто-пенистая слюна. Еще мгновение и она замерла, таращась в потолок остекленевшими выкатившимися из орбит глазами.
Шуйский резко развернулся, вышел вон. Жадно заглатывая свежий воздух, спешно к своим направился. Ловчие, кучкой рассевшиеся неподалеку, заметили боярина, вскочили тотчас на ноги.
- Едем! – Кратко приказал, оперся на подставленные руки, забрался в седло. С болота донесся непонятный звук. То ли корова промычала, то ли застонал кто…
- Господи, пронеси! – Закрестились ловчие, торопливо поднимаясь на лошадей. – Болотник никак заманивает…
В конце марта занемогла Елена Васильевна. Лихорадка приключилась. Горела вся, словно пламенем объята. Металась на кровати пуховой, за голову держась от боли нестерпимой. Ни облегчения тебе, ни сна спасительного.
- Пить! Пить! – Просила бесконечно.
Князь Овчина глаз не смыкал, сам подавал чашу с водой прохладной. Вызвали лекаря-немчина. Тот жилу на руке пощупал, до лба больной дотронулся, помолчал, подумал, изрек:
- Typhus! Пить. Много пить.
Елена бредила, звала сыновей, но лекарь отрицательно покачал головой:
- Nein. Kann nicht. Das ist sehr gef;hrlich. – и добавил по-русски, - отшень опасный хворь.
Не приходя в сознание в седьмом часу ночи 3 апреля Елена Васильевна Глинская скончалась. Наступило время Шуйских.
- Ваньку Овчину в железо. Аграфену, сестру его, в Каргополь, в монастырь упрятать! – Распорядился Василий Васильевич.
- А что после с Ванькой? – Переспросил младший Иван Шуйский.
- В части дробные иссечь и псам на съедение! Челяднина сюда! – Притащили мужа Аграфениного. Зыркнул на него Немой, да так, что колени задрожали, сами подогнулись, но дети боярские под руки крепко держали, упасть не позволили:
- Коли живот свой дорог, будешь творить, яко скажу. Жену твою в монастырь, тебя ныне дядькой великокняжеским делаю. А не согласен, - заглянул в обезумевшие от страха глаза, - обоих собакам скормить велю!
Ворвались, с толпой детей боярских, в сполохах пламени факельного, в покои младого Иоанна. Мальчик горько рыдал по смерти матери, обнявшись с младшеньким Юрием. Тот ничего не понимал и улыбался блаженно. Няньки окружили их, наперебой успокоить старались, плакали, причитали хором. Бояр завидев, прыснули в стороны. Князь Василий рухнул на колени, лбом в пол перед княжичами ткнулся, за ним Иван Шуйский и остальные повалились.