Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды - Короткевич Владимир Семенович. Страница 19

— Агысь, — бросил он безличный выкрик, потому что не знал, какое существо прогоняет.

Свинье он крикнул бы «аюц», овце «ашкир», но тут, не зная, животное это или, может, сам дьявол, растерялся.

— Брысь! — прозвучало из тёмного угла.

Кот отошёл и замурлыкал. И только когда он попал в квадрат света на полу, гонец понял, почему не видел его. Кот был чёрным, как китайский графит и как сама тьма: огромный, с ягнёнка, толстый котяра.

Глаза немного привыкли к темноте. Гонец увидел небольшой покой. Пол был гладко оструган и наполовину, где ближе к ложу, укрыт шкурами. Ложе также было под шкурами, а над ложем висели два меча, оба двуручные и длиной почти с человека.

Прямой предназначался для дворян, политических преступников и вообще для пресечения тех преступлений, в которых суд не находил элементов ереси. По этой причине работать ему приходилось редко. А волнистый, который не только рубил, но ещё и рвал мускулы, был для простых людей и еретиков. Этому пришлось бы работать и работать, если бы не то обстоятельство, что простолюдинов охотнее вешали, а еретиков жгли.

Таким образом сохранялось свойственное природе равновесие.

На лезвии волнистого меча было вырезано последнее слово на дорогу: «I nuns...» [60], хотя палач латыни не знал.

Стояли также в покое, в самом тёмном углу, резной шкаф, над которым блестели глаза ещё одного неизвестного существа, стол и разнокалиберные кресла. И от этого становилось неприятно, ибо сразу вспоминалось, что палач имеет право на одну вещь из конфискуемой обстановки осужденного (остальное забирали судьи и следователи, оставляя кое-что доносчику).

Халупа, видимо, была вкопана в склон яра, потому что, очень маленькая снаружи, она имела продолжение: большое, совсем темное помещение, похожее на сарай. Помещение это было отделено от первого покоя занавесом из облезлых шкур.

— Почему не пришел Пархвер? — спросил тот же самый ясный голос. — За мной всегда приходит Пархвер.

— Сегодня ему не до того, — сказал во тьму гонец.

— Как это не до того? Он что, не мог мне выразить уважение? Он что, не знает, кто я?

— А что он должен знать?

— А то, что из высоких людей только счастливый избегает моих рук. Как и дьявольских лап. И потому со мной нужно дружить. Как нужно иметь, на всякий случай, приятелей и в аду.

— Важное дело, хозяин.

— Ну, хорошо.

Глаза, наконец, приспособились к темноте. Только верх шкафа безнадёжно терялся в ней, и таинственного существа не удавалось разглядеть. Но всё остальное было видно.

Палач сидел на полу у ложа и складывал из прутьев что-то дивное, с крыльями.

— Сейчас, — сказал он. — Домастерю вот только и поскачем.

Был он широк в руках, плечах и бёдрах, но какой-то вялый и будто бы даже изнеженный. Лицо широкое. Брови чёрные. Жёсткие мускулы возле рта. И странно было видеть в небольших глазах оттенок непонятной меланхолии, а в однообразных складках возле рта — иронию и разочарование.

— Это что?

— Я, браток, изобретатель.

— А это зачем? Клетка?

— Угу, — произнесло со шкафа невидимое существо. Словно в бочку.

— Замолчите, пан, — сказал туда палач. — Да, это клетка.

Помолчал. Потом пояснил с приязненной доверительностью:

— Понимаешь, ширится мать наша Церковь. И Римская ширится, и Восточная. Римская особенно. И неизвестно, какая возьмёт верх. А скорей всего, рано или поздно помирятся. И наступит время — будет она, правая вера, над всеми иными поганскими верами, над всем миром. И даже над животными и гадами. Всех, кто хоть чуть иначе думает, сметёт. И будут тогда рай, тишина и благорастворение воздухов. Человека, его матерь наша нежностью, да постоянной опекой, да материнскими хлопотами приведёт в обитель Царства Божьего и любви. А вот с животными и гадами труднее. Они скачут себе, гуляют весёлыми ногами, ползают, да летают, да поют, и нет им дела до того, что распинали когда-то христиан и, значит, теперь христиане до скончания века обязаны распинать всех остальных и царствовать над ними. Попробуй поймай их души. И никто над этим не думает. Ни философы, ни академики, ни поэты, никто... Есть, конечно, есть, ничего не скажу. Но как-то всё бескрыло, как-то всё только для людей [61]. И раз они, сопливые книжники, не хотят думать о будущем человечества и вообще всего живого, нужно всё это взять в наши сильные руки. Мы не подготовились. И кому-то надо думать о будущем и готовиться. Вот я, скромный человек, и мастерю.

Палач прикреплял к поделке второе крыло.

— Эта клетка для соловья. — Он разглядывал её с нежностью и законной гордостью творца. — С крыльями. Летучая. Летай себе в ней да славь Пана Бога и нашу Церковь.

И неожиданно легко вскинулся на ноги.

— Пойдём, чего-то тебе покажу.

Он быстро подошёл к занавеске, отдёрнул её и зажёг светильник. В дрожащем неверном свете у стен сарая проступили десятки дивных, непривычных глазу машин и сооружений.

— Всесилен он, он всё может, человеческий мозг, если с ним Бог и Церковь, — тихо сказал палач. — Видишь, вон прибор для добывания мозга через нос и исследования его на предмет опасных мыслей. Беда только, вынимает хорошо, а вот назад вставить, если ничего не обнаружил, — этого ещё не добился. Ничего, добьюсь. А это дубинка с приводными ремнями. Если удачно стукнуть лет в тринадцать, никаких мыслей и намерений у человека не останется, кроме намерения маршировать и получать за это хлеб.

Он гладил рукой машины.

— А это клетки.

Одна клетка была огромной, как корабль, обтекаемой формы, с шарнирными лопастями.

— Вон плавающая клетка. С плавниками. Для кита... А вон там, видишь, с ногами — бегающие, для львов... Э, брат, тут неделю можно показывать. Клетки разные. Хочу ещё такие, чтобы ползали, придумать. Для червей.

— Для червей, может быть, излишне, — подал голос гонец.

— Ну, не скажи. Мало ли что! Они тоже возле корней копают. Поехали?

Он подвязал рубаху кожаным ремнём с крючками. Рубаха была явно с чужого плеча, и гонцу снова стало не по себе.

Палач взял меч.

— Может, и не нужно, — сказал гонец.

— Ну, на всякий случай. А что?

— Да еретики. В лучшем случае вешать, а то и костёр.

Палач расплылся в улыбке.

— Ну, брат, это ты добрую весть принёс... Это...

«Уга-га!» — разделяя радость, заухало вместо хозяина существо на шкафу.

И только сейчас, при зажженном светильнике, гонец узрел там большую, полусаженную сову. Он никогда не видал таких. Раза в два больше любого филина. Гонец попятился к дверям.

— Ну, звери, — сказал палач, — не дурите тут без меня, оставайтесь разумными. Я вам за это мяса привезу из города.

...Они медленно ехали берегом Немана. Солнце было в зените и жгло беспощадно, немилостиво.

— Я, брат, человека знаю до последнего, — рассказывал палач. — Как никто другой. Работа у меня древнейшая, честная, почётная. Со всеми великими людьми, не говоря про всех умных, знаком.

И вдруг гонец вновь увидел на лице палача разочарование и меланхолию.

— Только работа у меня неблагодарная. Торговец, скажем, угодит покупателю — ему руки жмут, в следующий раз к нему приходят. А ко мне? Лекарю от того, кто выздоровеет, — подарки. — Палач всхлипнул. — А я стараюсь, ночей не сплю для общей, для государственной пользы, а мне — ну хоть бы что. Отцы Церкви, понятно, не в счёт, их можно не принимать во внимание. Но ничего я так не хочу, как человеческой благодарности. Мне от людей бы спасибо. Ну сказал бы хоть один: вот, братец, здорово ты с меня голову снёс. Я просто теперича на седьмом небе. Так нет... Сегодня хоть кого? Чего это весь синедрион собрался?

— Христа с апостолами смертью карать.

Палач остановил коня.

— Шутишь, что ли?

— Да нет, правда.

— Б-батюшки, — глухим голосом произнес палач. — В-вой!

— Что, не нравится?