Четвертая жертва сирени - Клугер Даниэль Мусеевич. Страница 16

При всем том мне показалось, что осмотр разочаровал Владимира. И, честно говоря, появилась у меня странная мысль: будто не осмотр ему, собственно, нужен был, а что-то иное – может быть, какой-то импульс или, скорее, возможность пораскинуть умом. Да так, чтобы не отвлекаться на присутствие Евгения Александровича.

Ульянов нахмурился, подошел ко мне. Рассеянным движением погладил подоконник. Зачем-то выглянул в окно.

Вдруг взгляд его стал острым, он весь словно бы подобрался. Я хотел было спросить Владимира, что такого он увидел во дворе, но оказалось, что смотрел он не в окно, а рядом – на тот самый портрет Чернышевского, который несколькими минутами ранее привлек и мое внимание. Ульянов внимательно оглядел портрет, затем осторожно снял его, перевернул, ощупал и – отогнул жестяные лапки, державшие картон с задней стороны. Между листом картона, прижимавшим портрет к рамке, и самим портретом обнаружился сложенный вчетверо лист бумаги, как мне показалось – страница, вырванная из какой-то книги. Владимир споро привел портрет в прежний вид, повесил его на место и лишь после этого, развернув лист, пробежал цепкими глазами страницу. Лицо его выразило удивление. Быстро спрятав лист во внутренний карман пиджака, он сделал мне предостерегающий жест – мол, ничего не спрашивайте.

Больше Владимир ничего не нашел в комнате моей пропавшей дочери. Мы вернулись в гостиную. Пересветов сидел у обеденного стола. Отсутствовали мы всего с четверть часа, но графин с ореховой настойкой был уже почти пуст. При нашем возвращении Евгений Александрович не переменил позы и продолжил сидеть, неподвижно глядя перед собой.

Отодвинув от стола стул с высокой спинкой, я сел напротив. Владимир снова встал рядом, засунув руки в карманы брюк и воинственно наклонив голову.

– Господин Пересветов, – сказал он, – а не подскажете ли вы, где бы нам отыскать некую Анастасию, подругу вашей супруги?

Пересветов поднял голову и некоторое время молча смотрел на Владимира ничего не выражающим взглядом.

– Анастасию? – повторил он рассеянно. – Анастасию…

К моему изумлению он вдруг тихо запел – на какой-то фривольный мотивчик:

– Анастаси… Я! Анастаси… Я! Ту-ру-ру, ру-ру, ру-ру…

Мы переглянулись, – и, признаюсь, я испугался в этот момент за рассудок моего несчастного зятя.

Впрочем, Евгений Александрович тотчас оборвал пение.

– Вы, очевидно, имеете в виду Настю? – сухо спросил он. – Настю Егорову?

– Мы имеем в виду ту, которая на вашей свадьбе была подружкой невесты, – ответил я.

Пересветов кивнул.

– Да-да, конечно. Настя Егорова. Анастасия Владимировна. Она работает в книжном магазине Ильина. В том самом, в котором работала и Елена. Только зря вы надеетесь от нее что-нибудь узнать.

– Почему же? – спросил Владимир.

– А потому что полиция ее уже спрашивала.

– Понятно. Что же, и мы спросим, – непринужденно заметил Владимир, искоса на меня глянув.

– Это как вам будет угодно. – Пересветов вновь погрузился в сомнамбулическое состояние. Даже тело его словно бы расплылось – казалось, вот-вот оно поползет со стула, как опара из кадки.

– Скажите мне, Евгений Александрович, – спросил Владимир после небольшой паузы, – а все-таки: на каком основании следователь решил, что Елена Николаевна замешана в этом преступлении? Может быть, обнаружились улики? Или он усмотрел какие-либо мотивы? Говорил он вам что-нибудь подобное или нет? А то, может быть, сама Елена Николаевна – извините, это лишь предположение – обмолвилась о чем-то, что вам показалось ненужным сообщать следователю?

Пересветов опять уставил на Владимира пустой, как опорожненный графин, ничего не выражающий взгляд.

– Видите ли, – сказал он негромко. – Как я уже говорил, накануне этого ужасного происшествия мы с Еленой повздорили…

– Да, я уже слышал, – нетерпеливо перебил его Владимир.

– Дело в том, – все тем же негромким голосом продолжил Евгений Александрович, – что, боюсь, у господина Марченко появилась странная теория. Она основывается… м-м… на некотором внешнем сходстве между мною и убитым. Действительно, мы были одного роста. И цвет волос схожий, да, схожий… Словом, господин судебный следователь полагает, что Елена хотела убить меня.

При этих словах мы оцепенели.

Евгений Александрович поднял голову и поочередно окинул нас тяжелым взглядом. Очень неприятно улыбнулся – так, что улыбка его обернулась скорее оскалом.

– Дзень, и сломалась! – выпалил он. А потом обычным скучным голосом повторил: – Да-да, Николай Афанасьевич. Меня.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

Выйдя от Пересветова, мы довольно долго шли молча по Саратовской улице. Пересекли Заводскую. Наконец я не выдержал и остановился.

– Володя! – воскликнул я. – Долго ли вы будете томить меня? Что за бумагу вы нашли в портрете Чернышевского? Я же видел, что вы удивились, а потом очень быстро ее спрятали. Скажите, это прокламация? Можете смело говорить мне, я выдержу. Прокламация, да? Воззвание к социальному перевороту? Страница из какой-нибудь запрещенной книги?

Некоторое время Владимир шел молча. Я совсем уж расстроился – значит, угадал. Но тут он резко остановился и повернулся ко мне. Похоже, занятый своими мыслями, он не сразу вник в смысл моего вопроса.

Я тоже остановился. Лицо моего спутника обрело гневно-возмущенное выражение. И уже это принесло мне несказанное облегчение – до того еще, как он заговорил.

– Да что это вам в голову взбрело, Николай Афанасьевич?! – Он даже рукой махнул, словно отгонял назойливую муху. – Прокламация, переворот… Совершенно несвойственные вам слова – и из ваших уст! Если уж говорить о политике, то России нужно идти совсем другим путем, не путем кровавых переворотов, насилия и террора, а путем социальных реформ и экономических преобразований. Я об этом много думаю последнее время… Да что последнее время!.. Еще когда брата Сашу казнили, я маменьке то же самое говорил! – Тут молодой мой друг запнулся на миг и даже как будто смутился. – Ох, извините великодушно… Ведь зарекался я о брате заговаривать с посторонними. Вы, Николай Афанасьевич, явное дело, не посторонний мне человек, но все же… В общем, знайте: бумага, найденная мною в портрете, вовсе никакого отношения к политике не имеет, хотя и заслонял ее собою Николай Гаврилович Чернышевский. Удивился же я потому, что бумага эта действительно очень загадочная. Вот, извольте взглянуть.

Ульянов вытащил из внутреннего кармана пиджака листок, развернул его и поднес к моим глазам.

Теперь настала моя очередь удивляться. Это был… список опечаток из какой-то книги.

– Ничего не понимаю, – пораженно сказал я. – Какие-то опечатки… На коленях… уканавших… Soyez bienvenue!.. Что за шарада?…

– Именно что шарада, – подхватил Владимир. – Обратите внимание, здесь есть еще какие-то галочки и отчеркивания. И никаких указаний на то, из какой книги взята эта страница.

Я перевернул листок. Оборотная сторона была совершенно чистой.

– Ничего не понимаю, – повторил я.

– Да, мистерия, – согласился Владимир. – И вот еще что, – добавил он. – Страница эта мистериозная не вырвана из книги, а вырезана. Именно вырезана, причем очень аккуратно и весьма острым лезвием.

– Что, по-вашему, это может означать?

– Пока не знаю, – ответил Ульянов, пожав плечами. Он взял у меня листок, аккуратно сложил его и снова засунул в карман. – Ясно лишь одно: эта страничка – какой-то ключ. Причем важный, недаром ее спрятали в портрет. И не чей-нибудь, а Чернышевского. Но пока мы не найдем, из какой книги эту страницу вырезали, мы ни на йоту не приблизимся к разгадке тайны. Так-то вот…

Я ни слова не ответил Владимиру. Угольки надежды, ранее уже угасшие, теперь и вовсе покрылись толстым слоем холодного пепла. Я прекрасно отдавал себе отчет, что найти безымянную книгу по вырезанной из нее страничке, не имеющей каких-либо распознавательных знаков, – задача куда посложнее, чем отыскать пресловутую иглу в пресловутом стоге сена. Книг на свете десятки тысяч, может быть, даже сотни тысяч… С какого конца подступить к сей проблеме – я просто-таки категорически не знал. Моего ума здесь явно было недостаточно…