Крепостной Пушкина 2 (СИ) - Берг Ираклий. Страница 18

Писали обо всем мало-мальски значимом. Прошения, доношения, объявления, реестры, всё аккуратно учтённое проходило перед глазами.

Суммы оброка, разложенные на крестьян трех категорий соразмерно их доходам, задолженности, арендные выплаты за объекты вроде мельниц, рекрутские квитанции, добровольные взносы на покупку рекрут со стороны, ничего не избегало бдительного ока барина. Барина — потому что все бумаги обращались к Пушкину, как положено. И что, что не читает? Порядок есть порядок. Вот и украшали всякий лист почтительнейшим «Батюшка, государь наш…»

Сколько родилось младенцев, их имена (считали от крещения, ранее в списки не вносили), сколько мальчиков и девочек, сколько людей умерло, по каким причинам, с особыми метками у внесённых в ревизские списки.

Сколько людей в отходничестве, в каких городах, при каком роде занятий, на какой срок. При этом ушедшие в пастухи или бурлаки всё равно приписывались к какому-либо городу. Вопросы паспортов, их продления и получения новых. Займы под залог имущества, от оловянной посуды и до женских украшений, со стороны не имеющих средств, но желающих уйти на заработки.

Сдача в рекруты «ненадежных и пьяниц», наказания провинившихся, кого батогами, а кого и плетьми. Бабам — розги. Как мирской сход решит. Покупка других крепостных на имя барина, то есть неофициальные для государства «крепостные крепостных», кто поручители недоимщиков, как идёт подготовка к восстановлению усадьбы (заготовлялся материал), да и просто доносы друг на друга, всё собиралось старостами и посылалось в Петербург.

«Прочёл бы это сам Сергеевич, вот хоть как Митрофан сын Макаров заложил ендову, дабы „пачпорт“ выправить, то иначе бы на всё глядел, — раздражённо подумал Степан, — или как Иван Алёшкин осерчал и жинку свою в телегу запряг, да прокатился пять вёрст. Непорядок? Ещё бы. Вот сход и постановил бабу выпороть для порядка. Впрочем, нет, это Сергеевичу не надобно. Тонкая душевная организация пострадать может».

— Так все-таки сколько тебе нужно, Войныч? Ты говори, не стесняйся. И не копейничай, я сейчас при деньгах. Лучше сразу обговорить. А то напьёмся, себя забудем.

— Коли так, давай сто! — Нащокин ловко подцепил рябчика.

— Ради бога. Нынче же дам.

— Вот это по-нашему! Признаюсь как на духу, мне и тридцать за край, но раз есть возможность, возьму сто. На всякий случай.

— Да никаких проблем.

— Москва не Петербург, там тридцать тысяч как здесь сто и будут… а сто как миллион! Сам знаешь. Признайся, ты открыл секрет? Всегда был умён. Даже не удивлюсь.

— Какой ещё секрет?

— Философского камня.

Друзья расхохотались. Пушкин предупредил, что если ему придёт в голову мысль сегодня поехать играть в карты, остановить его непременно. Павел кивнул и продолжил распросы. Вообще говоря, разговоры о деньгах считались в обществе за моветон, но правило мгновенно нарушалось в случае их наличия, не столь и частого у благородных людей. Неприлично то, что приводит в смущение, а раз они, деньги, есть, то и смущаться нечего. Оттого Александр с удовольствием отвечал на вопросы приятеля.

— А я ведь тоже не с пустыми руками! — вспомнил Нащокин, хлопая себя по карманам. — Вот, держи! — извлёк он маленькую коробочку.

— Что это?

— Камень. Не философский, конечно. Охранительный. С бирюзой. От насильственной смерти.

Перстень выглядел красиво. Пушкин примерил — на палец сел идеально.

— Вот за это спасибо, Войныч, ей-богу. Знаешь — я стал кольчугу носить. Не всегда, но иногда ношу.

— Кольчугу⁈ — вытаращил глаза гость.

— Да. Степан почти что заставил. Это мой крепостной… бывший. Вольную ему дал. А куда деваться, если этот шельмец стихи пишет едва не лучше меня?

— Брешешь.

— Да ты разве не слышал? Москва не медвежий угол. Не верю, не мог ты их не прочесть.

— Читал, верно. Но был уверен, что то твои.

— Нет, не мои.

— Ладно, верю, — Нащокин примирительно развёл руки, — но было сложно поверить сразу. И что этот Степан теперь?

— Мой управляющий. Пока. Ах, я сам не знаю вполне. Видишь ли…он тоже принимал непосредственное участие в некоторых событиях. Не на последних ролях.

— Это я понял. Слухи бродят невероятные… но да бог с ним, надеюсь ещё познакомиться и самому его разузнать. Так он дал тебе кольчугу?

— Заставил взять, говоря откровенно. Иногда он упрям как осёл. Ношу под одеждой в случае дурного настроения. Словно султан прогневавший Старца Горы.

— М-да…а еду на яд не проверяешь? Султаны так делают.

— До такого не дошло ещё, слава богу.

— А ты не фыркай. Весть привёз я счастливую и печальную. Не знаю как подступиится.

— Ты и не знаешь? — улыбнулся Пушкин.

— Представь себе. Если не ходить вокруг да около, то преставился старик Гончаров.

— Не может быть⁈ Николай Афанасьевич⁈

— Николай Афанасьевич.

— Не такой он и старик. Но отчего?

— Это самое интересное, дорогой друг. Яд.

— Да брось!

— Вот так. Скончался и он сам и его метресса очередная. Отравили.

Пушкин был потрясен и, что греха таить, втайне рад.

— Точно знаешь, что яд?

— Совершенно. Московская полиция передо мной секрета не делает.

— Боже мой… но кому понадобилось? Бедная Таша, это ранит её.

— О, за неё не беспокойся. Чёрное ей к лицу.

— Надо как-то подготовить её к подобному удару.

— Я для того сам и приехал.

При всем внешнем пафосе и самоуверенности, Нащокин был прав. Среди друзей Александра, Наталья легко переносила почти его одного. Чем-то нравился и ей этот балагур. Мать её, напротив, испытывала к Нащокину смесь из брезгливости и ненависти. Виной тому индийские алмазы, подарок императрицы Елизаветы Алексеевны своей фрейлине ко дню свадьбы. Они должны были войти в часть приданого Натальи Гончаровой, но находились в залоге. Пушкин обязался выкупить их, но поленился и поручил дело Нащокину, который попросту забыл. Так уникальный подарок пропал.

— Самое смешное здесь то, как именно подмешали яд. Представь себе — в шампанском!

— Представляю. Даже лучше, чем ты думаешь.

— О чём ты?

— Так. Ничего. Что же теперь будет? Ехать в Калугу? Бедная Натали…

— Наследство обещает стать не из лёгких, так что бедный здесь её брат. По предварительным подсчётам известных мне кредиторов, долгу на имении за миллион.

— Что деньги, — печально заметил Пушкин, — человек умер.

— Хоть и свинья?

— Хоть и свинья. Но, значит, такова Божья Воля.

Степан обдумывал дальнейшие действия. Барское «будешь управляющим как и раньше» было понятно Пушкину, но не ему. Хозяин подразумевал, что рассчитывает на прежние доходы. Степан размышлял об ответственности. Господское прикрытие — не просто слово, но и чрезвычайно выгодное дело, ежели подойти с умом. И дед и отец обладателя его нынешнего тела иначе и не подходили. Суть схемы была проста до гениальности. Любой крестьянин (крепостной) по приезду в город или ещё какое место в целях торговой или производственной деятельности, обязан был продемонстрировать не только «пачпорт», но и аттестат на конкретную сумму денег.

В теории все выглядело так: некто накопил условную тысячу рублей и вздумал торговать. Тогда он идёт к барину и тот выписывает ему аттестат, что имярек обладает данной суммой. А то и вовсе, что сия тысяча его, барина деньги, а некто лишь исполнитель его воли. Некто проводит торг и платит барину повышенный оброк с прибыли. Второй вариант нёс в себе опасность лишиться всего, если барин внезапно уверует, что здесь и взаправду его деньги. Всё зависело от того каков именно барин, что он за человек. Верить ему или нет? В случае когда верить можно было, некоторые умники записывали на господ огромные суммы. К чему вести торг от себя, когда можно от другого? Если барин даже не представлял какие именно капиталы участвуют от его имени (как и обстояло дело в славной древней семье Пушкиных, Сергей Александрович ставил подпись не то что не глядя, а предоставляя право самим вписывать нужные цифры), то доход доставался крепостному, а убытки, если все окажется дурно — барину. Самые хитрые брали в оборот и своих соседей, выставляя не одну крупную сумму, а словно складчину. Много было нюансов и тонкостей, суть при том оставалась застывшей в вечности. Доход — себе, потери — кому-то ещё. Говоря Пушкину, что «деньги — твои, барин», Степан почти не лукавил. Практически всё было записано на Сергея Львовича. Тот бы весьма удивился, узнай что миллионер. Но физически все деньги находились в руках Степана, и в случае чего могли исчезнуть, не найтись. В свете новых обстоятельств требовалось свести бухгалтерию к единому знаменателю, а главное — культурно вывести средства из формального владения ими Александром. Нельзя сказать, что у нового-старого управляющего не имелось своего, было, из накопленных и утаенных прибылей за три поколения, но и здесь он видел небольшие затруднения. Благородный Пушкин выписал вольную по всем правилам, но даже не подумал добавить важные строки «со всем нажитым капиталом и имуществом». Степан задумывал убить двух зайцев через выигрыш царского пари. Только вот как бы поставить на кон «хозяйское», а получить уже «свое»? Он всё больше склонялся к методу выбивания клина клином, то есть прямому объяснению своих затруднений Александру Сергеевичу, когда вбежавший без стука слуга, из приставленных к дому Пушкиных, принёс ошеломляющее известие о нападении на барина.