Крепостной Пушкина 2 (СИ) - Берг Ираклий. Страница 33

Речь капитана Пальцева завершилась принятием «наступательной мины», отчего я и впрямь почувствовал себя готовым наступать на какие угодно вражеские укрепления.

Нельзя сказать, что я совсем не был готов к подобному, тем более, что испытал некоторое облегчение даруемое зелёным змием. Пофигизм. Одной из самых неприятных особенностей века была и есть бесцеремонность с которой вас разглядывают. Представьте — человек смотрит на вас не отрываясь несколько минут. Взгляд его идёт сверху вниз и снизу вверх, потом ещё и ещё. Он изучает все, вашу обувь, одежду, лицо, руки, волосы. Если ему плохо видно, то не стесняясь надевает очки или монокль. Теперь представьте, что человек не один, их много, и все они разглядывают вас. Такое здесь в порядке вещей, ничуть не неприлично. Новый человек как новый кинофильм в моем прошлом, и если он чем-то интересен… Вас могут тут же начать обсуждать при вас, достаточно вежливо, но без тени смущения. Подразумевается, что таким образом вам помогают завязать и поддерживать разговор.

Мой случай — особенный, но примененый офицерами подход вряд ли отличался от того, каким бы встретили любого гостя, чьё положение не заставляет почтительно молчать. Напрасно мне думалось, будто они окажутся в затруднении о том как ко мне относиться. Приказ вышестоящего начальства послужил своего рода справкой, потому я оказался в положении человека достойного этого самого приказа. Будь на моем месте говорящий бегемот — было бы ровно так же. Есть что-то философское в рутине чинопочитаний.

Меня усадили рядом с Масловым, на место гостя, представили и представились сами. Ну а затем разыгрался обыкновенный спектакль, в который превращался любой коллективный приём пищи с новым, или, лучше сказать, свежим человеком.

Можно было подумать, что сам я мало интриговал общество, поскольку вопросов личного характера не задавалось. Вероятно, мне никогда не понять что есть прилично и неприлично. Вас разглядывают как интересное животное, но деликатно обходят темы способные поставить вас в неловкое положение из-за низкого статуса! Причём проявление отношения к вашему статусу меняется а зависимости от времени и места. Если бы любой их этих господ пришёл ко мне занимать деньги, то преспокойно засыпал бы вопросами о чем угодно, об отце и матери, о том как идут дела, о любимой собачке и попугайчике, обо всем, что в понимании этих людей временно почти уравнивает ваше положение, доводят его до уровня возможности деньги взять без ущерба для чести. Но вот офицерский полковой стол, весьма обильный, замечу, пусть и без изысков. Та же цель, то есть «почти» уравнивание положения до уровня «можно посадить рядом» уже не допускает возможности панибратства.

Однако, и это тоже стало удивлением, в их понимании можно было сколь угодно говорить со мной о государе и его планах. Поразмыслив, нашёл в том логику. Действительно, отчего верным слугам Отечества не обсудить как лучше послужить этому самому Отечеству, а для того не прикинуть варианты развития событий?

Будет ли война? Вопрос сложный и лёгкий одновременно. Конечно, будет. Но не сейчас, что я поведал за ужином господам офицерам, приведя довод отсутствия какой-либо заметной подготовки со своей, торговой точки зрения.

— Ну и что? — недоуменно ответствовал поручик Гвоздев, самый младший из своих сослуживцев по званию и самый старший по возрасту. — Причём здесь цены на порох, оружие и прочее? Вы сами утверждаете, что по вашей информации, — повторил он моё выражение, — в столице, в обществе только и разговоров о войне. Это первейший признак. Когда голова говорит, то руки делают. Если в голову втемяшилась какая мысль, то её не выгонишь вон. Стало быть — война.

— Поручик прав, — поддержал Маслов, — что с того, что цены на сабли и мушкеты вернулись в норму, как вы выразились? Станет объявлено, мол, война, так и вырастут в тот же день. Нет, общество вернее.

Остальные согласно закивали.

— Но с кем воевать? — постарался я мягко указать на ошибку. — Никто не грозит России, разве что с турками, и то по-привычке. Поляки потерпели поражение и ещё не зализали раны. Немцы наши друзья и союзники (едва не сказал «партнеры»), нам просто не с кем воевать.

Молчаливое недовольство было мне ответом.

— Кхе-кхе, — прокашлялся Маслов, — уж простите меня, Степан Афанасиевич, но здесь и видно, что вы не военный. Как это — с кем воевать? Как это — не с кем? Всегда есть с кем. В том и заключается определённая прелесть государства нашего. Война — зло, но без войны всё хиреет.

— Кавказ.

— Да разве там война? Стреляют, этого не отнять. Но хочется в противники чего-то более регулярного.

— Хочется? — спросил я вслух.

— Как не хотеть? Ради чего мы тогда служим?

В тот момент я очередной раз почувствовал себя неженкой. Оглядев лица этих спокойных людей, мощно работающих челюстями, вновь подумал о влиянии высокой естественной смертности на восприятие людьми мира. Что им война? Каждый из них успел похоронить немало родных, друзей и знакомых, скончавшихся от самых «обычных» вещей. Смерть здесь у каждого за плечом, но оттого и не пугает. Привыкли. Относятся философски равнодушно, как к простой неприятности, которая может случиться, а может и нет. Думать о плохом — путь к нервному расстройству, большинство думает о хорошем. В их понимании — о преимуществах, возможных получить от боевых действий. Орденах, наградах, а главное — об ускоренном продвижении по службе. Система, при которой каждый знает свою очерёдность, несла в себе и такое. Беспорочность службы измеряется в годах, во время войны можно скостить себе несколько лет.

— Вы смотрите как вольтерьянец, — разгадал мои мысли Маслов, — дескать, как нехорошо! Ради очередного чина человек готов идти лишать жизни ближнего своего! О, времена, о нравы! Или что-то подобное. Так ведь?

Я отрицательно замотал головой. Назвать меня вольтерьянцем!

— Никак не могу быть им, ваше высокоблагородие, не читал. Французскому не обучен.

— Прав, прав, вижу, что прав. — не поверил майор. — Но задумайтесь вот о чём. В армии много молодых, чьё состояние… оставляет желать лучшего. Родные помочь не могут, ибо сами нуждаются в поддержке. А жизнь идёт медленно, неповоротливо. Впереди — погоны товарищей. Как угодно служи, стань хоть образцовым офицером, но без фарта (он самодовольно погладил себе подбородок) не перескочить. И как в такой ситуации, например, жениться?

— Жениться?

— А вы как думали? Приходит очередной прапорщик в войско. Дело молодое, горячее. Не истукан каменный. Случается и любовь, романы. Только жить на что? Чем содержать семью? Нечем. Жалование? Смешно говорить. Кому он нужен, если не в гвардии? Родственники любой приличной невесты откажут.

— И что же делать?

— Ясное дело — расти. Идти в чинах. Уж простите меня, господа, — обратился он ко всем, — прямо скажу. Никому не нужен прапорщик. И поручики с капитанами не нужны. Нет, если знатного рода, или с состояньицем — дело другое, но много ли капитанов с деньгами? Всех имений — пара пистолетов, да колода карт. А человек живой, у него душа есть, он жизни хочет. Стать бы ему…подполковником! Всё разом изменится. Это уже положение. Это уже чин. Да и содержание совсем другое. В отставку выйдет — вот уже и полковник. Можно к барышне сватов засылать. Детишек рожать. Всё, всё совершенно изменится!

Офицеры тихонько согласно качали головами, поглядывая на меня с лёгким смущением. Мне же пришли мысли о странности устройства человеческого общества в котором нужно кого-то убить, чтобы затем завести детей, и я понял, что уже пьян. Вскоре под меня «подвели мину» и далее не помнил ничего внятно.

— Как вы, Степан Афанасиевич? — вошёл Кирилл Кириллович в предоставленную мне палатку.

— Голова болит, — жалобно проблеял я ему, — во рту словно эскадрон ночевал.

— Чур меня, чур, — с притворным испугом замахал тот руками, — не вздумайте такое остальным повторить. Мы ведь не кавалерия!

— А как нужно?

— Можно сказать «порох сперва отсырел, а потом взорвался». Надо бы вам поправиться, ваше сиятельство.