Крепостной Пушкина 2 (СИ) - Берг Ираклий. Страница 53

— Сомнительно. Но, может быть, вы и правы. К чему оное приведёт?

— Тот кто быстрее сделает у себя подобную сеть, как вы выразились, тот обгонит других. Резко увеличится производство железа, это повлечёт за собой многое другое. Если пожелаете, я мог бы сделать более подробный отчёт.

— Пожелаю. Но пока не могу взять в толк зачем это нужно.

— Главное, ваше сиятельство, уменьшится пространство. Россия станет меньше и удобнее.

Литта удивлённо отстранился на своём стуле, после чего захохотал.

— Вот это я понимаю — размах! — вытирая выступившие слезы смог наконец выговорить граф. — Уменьшить Россию! Да вы, голубчик, не больны ли? Нет, мне нравится этот юноша! Уменьшить Россию!! — вновь повторил он, всхлипывая.

— Рад, что смог повеселить вас, ваше сиятельство. — под влиянием столь заразительного смеха, Степан тоже улыбнулся.

— Не то слово. Однако, мы отвлеклись. — посерьёзнел граф. — Время не ждёт. Вы выполните мою просьбу?

— С маскарадным костюмом? Легко. Если вам это нужно — не вижу причин отказываться. Хотя, признаюсь, идея с казачьим видом мне нравилась больше. И главное — если дело обстоит серьёзно и вам известно что-то о некой опасности грозящей государю…

— Ваша задача, юноша, просто сделать то, что от вас просят. Заметьте — просят. Не хмурьтесь, милая Долли, ваша идея с булавой не пропадёт. У командора ордена должна быть превосходная трость. А вы, Степан, если станете моим наследником, непременно поменяете имя. Граф Литта не может быть кучером.

— Кем же мне быть?

— Имя выбрать не сложно. Быть может Апполон? Шучу, шучу. Значит, договорились. Не думайте, что я бросаю слова на ветер. Сказал я вам далеко не всё. Пока ещё рано, посмотрим как пойдёт дело в новом действии этой пьесы. Быть может, вам суждено стать тем камешком, что ломает колесо у телеги, а может быть тем, что катится с горы и вызывает обвал. Сейчас же возвращайтесь к остальным. Государь, наверное, уже отыскал всех и сходит с ума от того, что не может найти вас. И не сердитесь на мальчишку Трубецкого — от ставил вам подножки по моей просьбе.

— Но для чего, ваше сиятельство?

— Хотелось самому попаблюдать как вы отреагируете. — ухмыльнулся граф. — Замечу, что вы были прекрасны. Но дипломатом вам не быть, не взыщите. Не ваша стезя. Теперь идите.

Аудиенция завершилась. Степан проследовал за Долли, теперь их путь занял совсем немного, миновав пару комнат они оказались в помещении отведенном для игры в прятки, где почти сразу были изловлены рассерженым императором, как и предсказывал граф.

— Вот вы где! И как это понимать? — Степан отметил, что у государя подрагивают усы. Где-то ему доводилось слышать об этом признаке высочайшей сердитости.

— Мы перепутали комнаты, ваше величество, — поклонился сын Афанасиевич, — и никак не могли взять в толк отчего нас никто не ищет. Догадавшись о совершенной ошибке, ваше величество, мы немедленно решили вернуться туда где нас возможно найти согласно правилам.

Николай кипел. И без того выпуклая грудь его вздымалась от дыхания словно шар.

— Вы более не будете играть в прятки, — вынес он обвинительный приговор, — в том нет никакого смысла.

«Серьёзная потеря, — подумал Степан вслед гордо удалявшейся монаршей спине, — быть может в „классики“ их научить играть? Я бы на это посмотрел.»

Глава 25

В которой Степан перестаёт что-либо понимать.

— Аккуратнее, аккуратнее несите, раззявы! — гудел сын пока ещё Афанасиевич на дюжих ярославских грузчиков. — Не корову несёте!

— Чаво ругаисси, барин, нешто не понимаем. Струмент! — прохрипел один из них, весь красный от натуги.

— Ни «чаво»! — припечатал Степан. — Аккуратнее давай, аккуратнее. Вон, морды какие наели, не доходяги, а тащите как сто пудов весу.

Грузчики сипели, но ругаться предпочитали не вслух. Степана побаивались. Слухи об этом славном сыне крестьянском ходили всякие, но хорошего в них для него было мало. С одной стороны, мужики с гордостью признавали его своим, крестьянской косточки и мужицкой закваски. Ещё бы! Деревенский сын с которым царь завёл, если не дружбу, то отношения вполне патриархальные, как отец с сыном. С другой стороны, всё это не только выглядело странно и необычно, но и сам Степан выглядел странно и не слишком подходил под образ настоящего мужика. Одно бритье бороды чего стоило! Потому, водились и иные слухи, особенно в вечернем подпитии мужицких голов. Архип, оброчный графов Паниных, пришедший в город ещё при Екатерине и потому пользующийся авторитетом солидности возраста в известном трактире недалеко от Невского, считал Степана барчуком, даром, что незаконным.

— Мужик он добрый, — вещал он поглаживая бороду, свою гордость, — да может по матушке токмо. Лицом больно бел, на благородие смахивает. Ходит как барин. Всё кругом его. Важный, да не купчина. Бери повыше. Купец силен, да барина робеет, особливо, когда важный барин. Этот — нет. Другое — радуется, будто родича встретил. Слова непонятные молвит, да етикету учен.

— Но он ведь наш, наш? — галдели мужики.

— Вестимо наш, — перебивал их Филимон, не менее авторитетный мужик, заочно конкурирующий с Архипом, из орловского имения Толстых, и о котором говорили, что разум его превосходит силу, отнюдь не малую, — да не весь.

— Как так, Филимон? Растолкуй.

— Что толковать, здесь знать надобно. Где это видано, чтобы мужик вёл себя будто князь? Мишутке-кучеру вчерась империал золотой швырнул за три улицы, где видано такое?

Надо заметить, что Степан действительно проявил щедрость размером целковый, но сам Мишутка превратил его в червонец, который и дорос до империала.

— А может он и есть князь, али сын княжий? Да токмо наш, мужицкий? — произнёс чей-то вкрадчивый голос, и мужики заозирались, но понять чьи слова не смогли.

— А ведь и вправду, — заметил задумчиво Фрол, из дворовых «бездельников» графини Потоцкой, за стать и рост спасенный ей от рекрутчины, — если он и благородие, то не абы кто. Я их брата насмотрелся. Мало таких. Все или дрожат или гордые. А это не дрожит и не гордый, кажись. Да и к царю ездит.

При слове «царь» вновь поднимался гвалт. Факт того, что царь приблизил к себе мужика не только не терял актуальности и свежести, наоборот — обрастал всё новой силой, накапливая статус легенды.

Знай Степан сколько доносов было направлено в полицейское управление, то удивился бы. Знай Степан, что именно было в тех доносах, то ужаснулся бы. Чьи-то усердные руки кропотливо отмечали буквально каждую версию его прошлого, всё, что смогли родить под винными парами бородатые следопыты. В одном из «дакладов» указывалось, что подлый люд считает сына Афанасиевича ни много ни мало, а сыном и внуком (уточнялось, что используются оба варианта) бунтовщика и мятежника Емельяна Пугачева, сохранившего казну «истинного царя, боярами убитого». Одного этого могло быть достаточно для очень близкого знакомства Степана с фактическим положением указа об отмене пыток в Российской империи и заменой их на цивилизованные шпицрутены. Могло, да не было, по причине осторожности господина N., лично собиравшего подобные записи, но не дававшего им дальнейшего хода. Из прочих версий не менее пристального внимания заслуживала мысль о происхождении Степана от самого Царя, причём в трех видах. От Павла, от Александра и от самого Николая. Везде царь-батюшка встречал простую девушку, та непременно жаловалась ему на барские притеснения, с подробностями достойными дотошного стряпчего, затем он любил её, и от этой связи рождался наш очаровательный «крестьянский царевич».

Всего этого Степан не знал, отчего весело покрикивал на грузчиков, несущих, по его мнению, рояль как бревно.

— Вот сюда ставь, сюда, — толковал он непонятливым, — в кусты, где смородина. Сергеевич её любит. Вооот. ГЧто лица кислые, охламоны?

— Далее-то куда, барин? — пытаясь отдышаться спрашивал их старшой.

— Никуда. Всё. Приехали. Здесь и будет стоять.