Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич. Страница 41
Таким образом, единственное различие состоит в том, что в раннем тексте автор говорит о себе от первого лица, а в позднем — как о другом человеке. Между тем, в черновиках «Я был завсегдатаем…» он также говорил о себе в третьем лице, однако этот прием встречался лишь в первой строфе: «Он был привычен к уличным пивным, / А если приглашали на банкеты — / Он там горчицу вмазывал в паркеты, / Гасил окурки в блюдах с заливным / И слезы лил в пожарские котлеты» (С5Т-3-399).
Использование подобного приема в рамках одного стихотворения уже имело место в «Песне Рябого» (1968). Помимо того, что существуют равноправные варианты исполнения: «Вкалывал я до зари» = «Вкалывал он до зари»; «Не судьба меня манила» = «Не судьба его манила», — на одной из домашних фонограмм встретилось даже совмещение двух ракурсов: «Не судьба его манила / И не золотая жила, / А широкая его кость / И природная его злость, / А широкая его кость / И природная моя злость». И дальше следом: «Мне ты не подставь щеки…».
В том же 1968 году была написана «Охота на волков», в основной редакции и в черновиках которой речь велась от первого лица. Однако известен беловой автограф песни, где автор говорит о себе в третьем лице: «Обложили его, обложили», «Тот, которому он предназначен, / Улыбнулся и поднял ружье», «Он из повиновения вышел / За флажки — жажда жизни сильней, / Только сзади он радостно слышал / Удивленные крики людей», — а первая строка выглядит так: «Рвутся волки из всех сухожилий» /2; 131 — 132/. Такой «цензурный» вариант был подготовлен поэтом в 1970 году для спектакля «Берегите ваши лица» /2; 423/. Однако спектакль все равно запретили — именно из-за этой песни.
Смена типа повествования наблюдается и в «Охоте с вертолетов» (1977–1978). Здесь в основной редакции автор говорит о себе в третьем лице: «Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки», — а в черновиках ведет речь от первого лица и при этом ссылается на первую серию, в которой «из повиновения вышел»: «Я был первым, который ушел за флажки / И всю стаю увел за собою» (АР-3-22), «Я тот самый, который из волчьих облав / Уцелел, уходил невредимым» (АР-3-34).
Похожий прием будет использован в песне «На голом на плацу, на вахтпараде…» (1974): «Безвестный, не представленный к награде, / Справляет службу ратную солдат. <.. > Меня гоняют до седьмого пота — / Всяк может младшим чином помыкать» (АР-11-170); а также в стихотворениях «Снег скрипел подо мной…» (1977): «Мне казалось — меня заморозило белое солнце» = «Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце» (АР-3-150), — и «Неужто здесь сошелся клином свет…» (1980): «И было мне неполных 20 лет, / Когда меня зарезали в подъезде» (АР-3-120). Слово «меня» здесь вписано над зачеркнутым «его».
Но, пожалуй, впервые данный прием встретился в стихотворении «Приехал в Монако какой-то вояка…» (1967), состоящем из двух частей: в первой автор говорит о себе в третьем лице, а во второй («Вот я выпиваю, потом засыпаю») — от первого.
Рассмотрим еще несколько набросков, расположенных на одной странице (АР-2-70) и датируемых осенью 1967 года /2; 566 — 568/: «Нынче мне не до улыбок» = «Нынче он закончил вехи»; «У меня большие вехи» = «Нынче он закончил вехи»; «Ох, ругает меня милка, / Голова болит еще» = «Голова его трещит» (тут же вспоминается набросок 1975 года: «Не дыми, голова трещит!» /5; 607/); «На любовном фронте — нуль» = «Ох, ругает меня милка».
Приведем еще несколько перекличек между наброском «Нынче он закончил вехи…» и другими произведениями, которые говорят в пользу его личностного подтекста: «На любовном фронте — нуль…» = «Денег нет, женщин нет, / Да и быть не может» («Сколько лет, сколько лет…», 1962), «Ни души святой, / Даже нету той…» («Возвратился друг у меня…», 1968); «На любовном фронте — нуль, / На спортивном — тысяча» = «Но проблемы бежали за мной по пятам / Вслед за ростом моих результатов. <…> Бил, но дверь не сломалась — сломалась семья» («С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…», 1971), «В спорте на первом, в труде на втором, / В жизни — на третьем месте» («Прыгун в высоту»; черновик — АР-6-34).
А набросок «В жизни у меня прорехи / И от пота — во прыщи!» (АР-2-70) фактически предвосхищает куплеты «“Антимиры” пять лет подрад…» (1969): «Как долго я буду потом / С занозой в ненужном месте» (АР-2-64); «Смотрины» (1973): «А у меня сплошные передряги <…> Да в неудобном месте чирей вылез». - и «Мои капитаны» (1971): «И теперь в моих песнях — сплошные нули, / В них всё больше прорехи и раны». Кроме того, в «Смотринах» герой жалуется: «Чиню гармошку, / И жена корит», — и на это же он сетовал в вышеприведенных набросках: «Ох, ругает меня милка...».
Теперь вернемся к стихотворению «По речке жизни плавал честный Грека…», в котором главный герой «глотал упреки и зевал от скуки», и заметим, что точно так же вел себя лирический герой в «Песенке плагиатора» (1969 [453]): «Ушли года, как люди в черном списке. / Всё в прошлом — я зеваю от тоски»; а «глотал упреки» он в целом ряде произведений: «…И горькую нашу слюну» («Наши предки — люди темные и грубые…», 1967), «Не привыкать глотать мне горькую слюну. <…> Пусть даже горькую пилюлю заглотну» («Я бодрствую…», 1973), «Ну а на языке — / Вкус соленой слезы» («“Не бросать!”, “Не топтать!”…», 1971), «Ну а горя, что хлебнул, / Не бывает горше» («Разбойничья», 1975), «Хлебнули Горького, глаголят нам, что правы» («К 5-летию Театра на Таганке», 1969), «Заносчивый немного я, / Но в горле горечь комом» («Гербарий», 1976), «Поет душа в моей груди, / Хоть в горле горечи ком» («Черны все кошки, если ночь…», 1976), «Это скопище машин / На тебя таит обиду» («Песня о двух красивых автомобилях», 1968), «Я еду, я ловлю косые взгляды / И на меня, и на автомобиль» («Песня автомобилиста», 1972), «Пусть косо смотрят на тебя — привыкни к укоризне» («Песенка о переселении душ», 1969), «И маски на меня глядят с укором» («Маски», 1970), «И в спину дуют укоризненные взгляды» («Километры», 1972; АР-2-87) [454], «И глядит мне сосед / И его ребятня / Укоризненно вслед, / Осуждая меня» («Не бросать! Не топтать!…», 1971), «Пусть мой профсоюз осуждает меня — / Хотят, чтоб дошел я до моргу» («Я женщин не бил до семнадцати лет…», 1963), «Люди добрые простят, а злые пусть осудят» («Камнем грусть висит на мне…», 1968), «И я прошу вас: строго не судите!» («Про второе “я”», 1969).
Кроме того, строка «Не привыкать глотать мне горькую слюну» (1973), где поэт говорит о том, как «организации, инстанции и лица» объявили ему «явную войну», перекликается с «Погоней» (1974): «Только я проглочу вместе с грязью слюну»; «Чужой колеей» (1972): «Я грязью из-под шин плюю / В чужую эту колею»; «Песней автомобилиста» (1972): «И улыбнусь, выплевывая пыль»; и «Куполами» (1975): «Грязью чавкая жирной да ржавою, / Вязнут лошади по стремена, / Но влекут меня сонной державою, / Что раскисла, опухла от сна». В первых двух цитатах грязью и пылью плюет сам лирический герой, а в последней цитате это действие переносится на его лошадей, которые символизируют судьбу.
Приведем еще несколько фрагментов из стихотворения «По речке жизни плавал честный Грека…»: «Но говорил, что он — слуга народа, / Что от народа он — и плоть, и кровь, / И что к нему крепчает год от года / Большая всенародная любовь» (С4Т-3-107). Здесь Высоцкий наверняка вспомнил свое письмо Демичеву (1973): «Я хочу только одного — быть поэтом и артистом для народа, который я люблю, для людей, чью боль и радость я, кажется, в состоянии выразить, в согласии с идеями, которые организуют наше общество» /6; 411/, - и поиронизировал над собой.
А следующая строфа придает выражению «слуга народа» новый смысл: «Вам не дождаться от него признанья / До самого до Страшного суда: / Народа слуги — это по названью, / Ну, а на самом деле — господа» [455] [456] (С4Т-3-107), — и возникает перекличка с поэмой А. Галича «Вечерние прогулки» (начало 1970-х), где также говорится о «слугах народа», но уже в откровенно саркастических тонах, поскольку имеются в виду советские чиновники: «А по шоссе, на Калуги и Луги, / В дачные царства, в казенный уют / Мчатся в машинах народные слуги, / Мчатся — и грязью людей обдают!»