ПВТ. Лут (СИ) - Ульяничева Евгения. Страница 27

Теперь на камбузе рыжая и спасалась. Дятел насмешливо звал ее «таракашечкой», за суетливость и торчащие прядки, Буланко делился семечками, капитан молчал и смотрел, Инок часто читал вслух, пока девушка готовила, а Мусин мог рассмешить до колик нелепой рассказкой.

С Буланко, который быстро стал просто Русланом, она даже затеяла растить траву-мураву для общего стола. У парня были легкие руки и хорошая база знаний, теперь в его каюте, помимо Григория, плотно стояли ящики с грунтом и водяными губками, а к столу была свежая зелень.

Выпь, ее желтоглазый приятель, бытовал на палубе, всматриваясь в Лут. Ходил за оларами, разминал, чтобы не застоялись. Вечера они с Медяной редко проводили вместе, хотя иной раз казалось — все по-прежнему.

Медяна, продолжая помешивать жидковатый суп, скосила глаза на Юга. Сегодня он помогал ей готовить пропитание. Без нареканий почистили-порезал картошку, перебрал зелень. Теперь собирал выбившиеся пряди, высоко подняв руки, чуть откинув голову. Цепь лежала поперек длинных бедер, от движения майка задралась, так, что стала видна узкая полоска смуглой, нежной кожи. Живот у парня был поджарым, талия узкой, мышцы красиво играли под кожей, Медяна рядом с ним чувствовала себя той самой картошкой.

Скулы его были высокими, но не сухими и острыми, как у Выпь. Кошачьи, матовые. Их хотелось облизать. Прижаться к ним щекой, впитать тепло.

Словно расслышав ее мысли, Юга поднял на девушку глаза. Он мог долго не моргать, зрачки и радужка были такими темными, что сливались друг с другом. Шелковые глаза в черных волнорезах ресниц. Опасные, опасные глаза — Лут в них сидел.

— Твоя взяла, — признала Медяна со вздохом. Бросила ложку, скрестила на груди руки, глубоко вздохнула. — Ты... ты отвратительно красивый. Ужасно, нечеловечески. Это несправедливо, видит Лут, мужчина не должен быть... таким. Ты можешь даже голову не мыть и одеваться как бродяга, но все равно, все равно, все глаза — на тебя. По тебе.

Юга молчал, слушая жаркую, сбивчивую речь.

— Я ни на что не рассчитывала, веришь — нет. Просто он такой... Особенный. В нем что-то есть, как в Волохе. Он всегда сам по себе, и я думала, я надеялась, он перестанет думать постоянно о...о другом. Что переболеет. Ты же... как вы вообще сошлись?

Медяна вдруг заперхала, как овца, торопливо отвернулась.

Вздрогнула, когда ее плеча коснулись.

— Там, откуда я пришел, — заговорил Юга, подхватив ложку и продолжая мешать будущий обед, — подобных мне звали облюдками. Обычно или сразу убивали, или сами дохли... Верной работы не полагалось, семьи тоже. Я всегда был сам по себе. Как Выпь. Моя внешность оружие наступательное и оборонительное... И встретились мы, когда он от беды меня выручил и ничего с того не взял. Он единственный не смотрел на меня с похотью и жадностью, не плевал в спину. С ним я впервые понял, что могу быть не только мясом, не только телом... Что я — больше, чем моя оболочка.

— Тогда почему ты сбежал?! Зачем?! Выбрал себя, свою свободу?

— Нет, — Юга коротко, невесело усмехнулся, — я выбрал Выпь.

***

Третий, Третий, говорили ему. Что он Третий, Юга вспомнил-понял еще в том бедном переулке Сиаль, когда его прибил до смерти Второй — единственный близкий человек, смешной застенчивый парень Выпь.

После неделю не мог вытошнить засевшую в грудной кости боль.

Но когда желтоглазый пришел сам, и сел рядом, и взял за руку — железная заноза растаяла, как сливочное масло. У Второго был редкий дар справедливо обходиться с дикими, расстроенными, будто старые гитары, тварями.

Юга воспитывался людьми, рос среди людей, и натурной привычки своей расы взять ему было неоткуда. Блядство свое за признак породы тем более не считал. Ну, утверждался за этот счет, что ли. Больше, больше, больше, больше смешанных вкусов на смешном языке, и лишь тогда он был спокоен, когда рядом оказывался Второй с его глазами и молчанием. Тогда охотничий, лихорадочно-злой азарт наконец отпускал.

Теперь Юга так же не понимал, с чего бы ему ненавидеть Второго. Память предков выла и скреблась, замурованная в своды черепа, но предки эти были так далеко, и к тому же мертвы все, а Юга был жив, и пастух был жив тоже, и их больше не накрывало волной взаимной ненависти. Так с чего бы?

Он знал, что бывает особенно нехорош, когда улыбался медленной, блудливой улыбкой и так же медленно, страшно бесстыдно раздевался. Запас оскалов у него был неисчерпаем, все — острые, бритвенные. Лишь с Выпь он мог позволить себе обычную улыбку. Почти мягкую. Глазами и легким изгибом губ, без обнаженных зубов.

***

С диагнозом, выставленным торопливым Дятлом — аутист, олигофрен и вообще дебил — Волоха был категорически не согласен. Старпома отличала спешная и резкая манера высказываний, из классической неразборчивой подборки — сказал-подумал.

Выпь был... очень себе на уме. Ход его мыслей угадать было невозможно. Неизменно спокойный, он выслушивал все, что ему говорили и поступал по-своему. Как понял Иванов, у Второго была своя — вмененная воспитателями или врожденная — система координат, в соответствии с которой парень жил. Сам для себя решал, что хорошо, а что плохо.

Пожалуй, из него бы получился отличный капитан, но к себе его русый брать не рискнул бы. Он был очевидно не командным игроком. Как и вся раса Вторых, впрочем.

***

— Это здесь, — в один голос сказали Волоха и Второй.

Корабелла висела, застыв в темной камеди Лута, как в объеме стеклянного облака. Все округ молчало, до обитаемых Хомов теперь не домахнуться было; далеко забрались, высоко и глубоко.

Команда сгрудилась у борта, жадно вглядываясь в немую тьму.

— Ни Лута не вижу, — в сердцах плюнул Дятел, нетерпеливо пихая в спину капитана. — Дальше что, гаджо?

— Ждем, — лаконично отозвался русый.

— Воля твоя, Лешак, — цыган повел звериным глазом на Второго, — но я бы потряс мальца на предмет Алисы...

Волоха выразительно отмолчался.

Ждали, вполголоса переговаривались, вполглаза переглядывались, даже Еремия чуть подрагивала от нетерпения, словно гончая на свежий след.

Без ворот, однако, пройти в гармошку никак нельзя было. Оловянные на совесть рукав Оскуро заштопали, прежде чему залечь в фракталы Эфората.

Юга украдкой тер мокрый лоб.

— Голова болит? — не оборачиваясь, спросил капитан.

— Ну что вы, — немедленно отдернул руку облюдок, — для вас я здоров и открыт семь дней в неделю, без выходных...

— С перерывами на отсос, да, — хмуро поддержал и показал Дятел.

Ожидание его всегда томило.

— Вон оно, — первым заприметил движение Выпь.

Он стоял, положив локти на борт, и все глядел вниз, словно точно знал, с какой стороны ждать гостей.

Впрочем, по чести сказать, гостями здесь были они.

Снизу поднималось, всплывало нечто, обликом схожее с раздутым огнем бумажным фонариком, стаи которых отпускали в ночные небеса Хома Катона. «Фонарик» приблизился, и оказался клубом из перевитых, червеобразных прозрачных тел, изнутри однообразно тлеющих апельсиново-рыжим. Клуб расплылся под корабеллой, распустился пряжей в воде, и Еремию обошла сперва одна оранжевая нить, затем другая.

Дятел потянулся к оружию, но Волоха поднял руку. Остальные смотрели, рефлекторно прижавшись к флагу, как все быстрее и плотнее укутывает Еремию медью сияющий кокон. Вблизи сегментированные черным нити оказались даже с зачаточными ножками, а когда кокон закрылся, рыжий свет померк. Глостеры погасли, будто кто-то одним вдохом выпил из них свет.

Но прежде, чем кто додумался осветить стеснившееся пространство сигнальной ракетой, вспыхнули округлые, неверные пятна. Лимонно-бледные, стекольчатые. Источником их оказались выпроставшиеся из слипшейся массы кокона безликие твари — каждая как свешанное вниз головой человеческое тулово, безрукое, безликое, белое словно тесто, при редких ломких волосах. Эти тела и светились, точно жировые плошки.

— Ах ты, е...— захлебнулся свистящим изумлением Дятел и был предусмотрительно заткнут капитаном.