Книга Мануэля - Кортасар Хулио. Страница 69

При случае Андрес согласился бы, что все события до и после вторжения муравьев в шале смешивались в полной сумятице – не столько из-за присущей подобным ситуациям неразберихи, но скорее потому, что ему, наблюдателю, малоподготовленному для такой задачи, пришлось теперь вдобавок разбираться в материалах моего друга, в том, что вышеупомянутый тип называл картотекой, но в чем, по сути, было все что угодно – от горелых спичек до плагиата из «Илиады» и сумбурных бесед при свете вонючего огарка, – поди найди кончик нити, чтобы распутать этот клубок. Люди вроде Гомеса или Эредиа, они-то взялись бы за дело круто, о чем свидетельствовал тот факт, что они победоносно и самодовольно переглядывались там, где находились, а об этом ни Андрес, ни Лонштейн понятия не имели, да и не интересовались, итак, они переглядывались, и Эредиа передавал свою сигарету Гомесу, который, жадно пососав, возвращал ее, оба лежали навзничь на цементном полу, деля поровну единственную сигарету, под грязным окошком, в котором занималась заря и чернел весь в паутине железный крест, под конец мы таки здорово им всыпали, сказал Гомес между двумя затяжками, и Эредиа чуточку согнулся, словно что-то у него заболело, и тронул пальцами плечо друга, ясное дело, всыпали, большая Буча была, старик. Только подумать, что они хотели сами его убить, сказал Гомес с веселым недоумением, да, тут бы они нас здорово подставили. Внешняя сторона событий, сказал Эредиа, попробуй потом объясни в Гватемале или в Аргентине, что это не мы сделали, что мы сдержали слово. А где-то в другом месте другие вспоминали физиономию Гада, когда он вышел из клозета и бросился в объятия Муравьища, спасибо, брат, спасибо, меж тем как комиссар Пиллоден смотрел на них со скрытой насмешкой, ну как же, дон Гуальберто, а не ворвались мы раньше потому, что эти изверги были способны хладнокровно вас пристрелить, рукопожатия и объятия, и Муравьище глядит поверх плеча Гада, удостоверяясь, что муравьишка бросил на пол пистолет Маркоса, вовсе ни к чему, чтобы Гад это заметил, но где там, он так взволнован, а Пиллоден тем временем поднимает пистолет, надеясь на отпечатки пальцев и улыбаясь с видом превосходства, все обернулось наилучшим образом и, во всяком случае, подумал Муравьище, а он смотрел на вещи реально, хотя мы не смогли исполнить приказ, наверху все равно будут довольны, это называется разорить гнездо сволочей, дон Гуальберто, больше они не будут пакостить в наших краях. Это было ясно также Гомесу и Эредиа, но они молча продолжали курить, глядя, как светает, представляя себе латиноамериканские сообщения, да, старик, большая Буча была, и это важно, только это и важно, пока не грянет следующая. Конечно, сказал Эредиа, Маркос думал бы так же, правда ведь.

Можно было подумать, что бирюзовый пингвин принес им удачу, ни Гладис, ни Оскар не сумели бы объяснить, почему они так много думают о бирюзовом пингвине и почти не вспоминают о королевских броненосцах, в конце концов, ведь неизвестно, кто из них был талисманом, но они все время вспоминали пингвина и любили его издали, на высоте шести тысяч метров между Дакаром и Рио, любили и вспоминали, беспокоясь, что с ним стало, и возлагали надежду на милосердные зоопарки, на дам-благотворительниц с бассейнами и кучами хека, на какой-нибудь международный цирк, который будет показывать пингвина за плату, обо всем этом говорилось походя, чтобы не слишком тревожиться из-за подозрительного метиса, сидевшего с краю, уж такой он любезный, этот метис, угадывает на лету желания Гладис, услужливо протягивает Оскару блок сигарет, чтобы тот взял пачку скрасить скучный перелет. Вот увидишь, кобылка, не успеем очутиться на родной земле, как манеры вмиг изменятся. Ба, сказала Гладис, у меня сестра замужем за судьей. Судьи женятся? удивился Оскар. Он может нам пригодиться, ты согласен? Конечно, сказал Оскар, проблема в том, чтобы твоя сестра ему внушила, насколько выгоднее экспортировать пингвинов в Европу. В общем, надо же о чем-то говорить, сказала Гладис, время так тянется, когда не работаешь, мне прямо завидно смотреть на этих девочек с подносами. Мне тоже, сказал Оскар, особенно на ту рыжую, она создана для того, о чем говорил Сехас. Что говорил Сехас? Ответ был раскритикован. И оставалось еще два часа до Рио и четыре до Буэнос-Айреса, давайте попросим еще по порции виски, сказал метис-соотечественник, скоро покажут цветной фильм. Надеюсь, приключенческий, сказал Оскар. Уж непременно, сказал соотечественник, морские пехотинцы убивают коммунистов или вроде того, старый крутой Джон Уэйн.

– Естественно, он их не называет, между прочим, потому, что не знает, где они, – завопил раввинчик, глядя на меня, будто я был виноват в этой мешанине. – Столько всяческих приготовлений, морочат тебе голову кличками (псевдонимами), шифрами, собраниями в три часа ночи, и потом вдруг все рассыпается, как крупа.

– И чего ты попусту треплешься, – сказал Андрес, выкладывая бумажки одну за другой, соединяя их, раскладывая в обратном порядке, снова соединяя, отбрасывая одни и хватая другие, располагая их последовательно, соединяя, пожимая плечами, признавая в душе, что Лонштейн прав и что никакое расположение не дает путеводной нити, – треплешься попусту, потому как ты жалкий западный человек и не можешь без указательных стрелок.

– Да ты и впрямь считаешь себя наследником, – прорычал раввинчик, – все новообращенные одинаковы, отныне и до конца дней моих ты будешь меня изводить своим новоиспеченным фанатизмом.

– Брось, старик, – сказал Андрес, выкладывая ряд карточек, показавшийся ему чуть менее сумбурным, чем другие, – но только, понимаешь ли, так сложилась игра, с ними происходило что-то, а со мной происходило что-то другое, никак с тем не связанное, например, муха, но в финале, знаешь, случилась некая конвергенция, уж назовем это так, ибо, по мнению некоторых, именно я занес им паршу в стадо.

– Чепуха, – сказал Лонштейн, – Патрисио потом узнал, что муравьерожи были там задолго до твоего прихода, единственно, завидев тебя, они решили, что ждать нет смысла, наверняка их обозлило, что ты шествовал так спокойно, будто шел пить чай с пирожными.

– Какое это имеет значение, – сказал я, – какое значение имеет все это после того, что произошло.

– Подозреваю, друже, что для тебя это имеет слишком большое значение. Иначе непонятно, откуда вдруг такая страсть к компиляции.

– Думаю, что из-за Мануэля, братец.

– И какое же отношение имеет к этому Мануэль?

– Огромное, старик. Похоже, будто мы зря тратим время на эту груду бумажек, но что-то мне говорит, что их надо сохранить для Мануэля. Ты ворчишь, видя, что я занимаюсь чем-то, в чем ты не участвовал, и тебе это обидно, но я тебя не виню, ведь и я в таком же или почти таком положении, а еще тебя раздражает мерзкое чувство, будто что-то реальное, живое рассыпается в твоих пальцах, как изъеденная тлёй булочка. У меня такое же, и, однако, я это доведу до конца, хотя бы ради того, чтобы пойти к Сусане и отдать ей то, что годится для ее альбома.

– Ага, ты, видно, полагаешь, что эти листки тоже подходят, в смеси с полсотней вырезок и липучек.

– Да, старик. Вот, к примеру, что хранил мой друг в кармане пиджака, а ведь о Ролане или, скажем, о Гомесе мы не можем оставить Мануэлю никаких сведений. В конце-то концов, он, когда вырастет, о них и не вспомнит, зато тут есть про них все, пусть в другом виде, и мы должны это включить в книгу Мануэля.