Шофер (СИ) - Никонов Андрей. Страница 12

— Хорошо, — субинспектор выложил на стол два листа бумаги, пододвинул молодому человеку. — Вот из этого узнаёте что-то?

Сергей взял листочки — на первом была нарисована шкатулка с ангелочком и монетами, хорошо нарисована, словно настоящая. А на второй солонка в виде слона, стоящего на панцире черепахи, и ложечка серая с синей эмалью на ручке, с выдавленным гербом. От Панова не ускользнуло, что Травин задержался на ней взглядом, он было занёс над своими записями карандаш, чтобы сделать пометку, но Сергей его опередил.

— Вот эту ложку узнаю, — сказал он.

— А ну-ка, — оживился работник органов, — где видели?

— Так у хозяйки моей, Пахомовой Анны Степановны. Ложки Пилявскому принадлежат, она их домой чистить брала два раза. Первый раз начала, так эмаль испортила, серебро — металл нежный, просто так не поправишь, а уже во второй раз я сам почистил, потому и помню хорошо. Двенадцать штук их было.

— У Пахомовой, значит? А шкатулку?

— Нет, не приходилось.

— Хорошо, гражданин Травин, вы в коридоре подождите, Майя Михайловна вам протокол вынесет, распишетесь, и свободны. Если вопросы ещё и будут, то уже у следователя Введенского.

Глава 5

Глава 5.

Выйдя на улицу, Сергей кинул гривенник беспризорному с обувным ящиком, который присматривал за велосипедом в отсутствие хозяина, забрался на седло и закрутил педали. Итальянский велосипед шёл мягко, без рывков, не чета дуксовским или харьковским, но и обслуживания требовал регулярного. Травин купил его год назад в кредит в Автопромторге за сто тридцать рублей, и до сих пор жалел, что не взял два. До дома от пожарной каланчи было рукой подать, по 2-й Сокольничьей, а там мимо казарм и Владимирской больницы, прохладный ветер норовил залезть под рубаху, лужи взрывались радужными каплями, яблони во дворах были усыпаны наливающимися плодами, красноармейцы на плацу маршировали, подбадривая себя революционным маршем. Пахомова хлопотала на кухне, при виде Травина сделала страдальческое лицо.

— Митрий совсем плох, — сказала она, — доктор приходил, уж и не знает, сколько осталось, попа бы позвать, да он денег запросит. Ты его не беспокой сейчас, Семён Петрович укол сделал, спит.

Сергей вздохнул, достал кошелёк, выложил на стол пять рублей. Потом добавил ещё столько же.

— Вот спасибо, Серёженька, — Нюра быстрым движением смахнула бумажки себе в передник, — что бы мы без тебя делали.

— Я сейчас в милиции был, — сказал Травин как бы между делом.

— И что ты там забыл, соколик?

— О Пилявском расспрашивали, ну который помер. Ты вот скажи, куда ложки делись? — молодой человек подошёл к Пахомовой поближе.

Та аж перекрестилась.

— Какие ложки?

— Те, что ты у покойника вынесла.

— Бог с тобой, Серёжа, ничего я не брала, — Пахомова бочком отошла к окну, к трём огромным тазам, в которых было замочено бельё.

— Может и не брала, только в милиции мне их показывали, сказали, что пропал набор, а вещи приметные, с рисунком. Моё дело — сторона, но, если кто прознает, повесят на этого человека не кражу, а убийство. Небось растрепала уже кому-нибудь? Скупщику носила?

— Издали показала, так хорошую цену не дал, жид проклятый, по весу хотел забрать, а там по целковому за штуку выходит. Что же делать? — Нюра горестно вздохнула, подставила табуретку, открыла дверцу верхнего ящика и достала свёрток. — Может, сказать, что Лев Иосифович сам мне их отдал?

Травин смотрел на неё, но ничего не говорил.

— Почистить велел, — Пахомова поправилась.

— Уже лучше, так и говори, если спросят. Ты, тётя Нюра, жадность поумерь, сама посуди, серебро сейчас дешёвое, цена им в лучшем случае два червонца, а проблем наживёшь гораздо больше, чем они стоят. Тут два варианта есть, или ты их в милицию сдаёшь, или родственникам этого Пилявского. Остался кто у него?

— Ох и правда, Серёжа, бес попутал, — женщина развернула свёрток, ложки тускло блеснули, — племянница у него была, ей подкинуть можно.

— А шкатулка и солонка? Мне ещё шкатулку показали с монетами и солонку с перламутром.

— Вот этого не было, вот те крест, только ложки взяла, он-то там мёртвый валялся, я и прибралась на кухне чуток. А потом ночь после заснуть не могла, приснился мне он, манил рукой, пришлось по утру в церковь бежать. Так сам он виноват, помер, а кто мне платить будет? Пока новых хозяев найдёшь, время-то идёт, вот я и подумала, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Ты уж устрой, Серёженька, чтобы никакие следователи сюда не шастали. Я баба тёмная, а ты вон какой смышлёный, забери их с глаз долой, а адресок я тебе напишу. Или может в дом к Льву Иосифовичу подкинуть?

— Нет, в дом не получится, там уже обыски были.

При слове «обыск» Пахомова слегка побледнела, и со вздохом подвинула свёрток Травину.

— Хорошо, побудут пока у меня, — сказал тот, — на днях занесу, скажи только, куда и кому.

В 1885 году на Оленьем валу по заказу купца Овчинникова архитектор Ушаков построил одноэтажный кирпичный корпус ювелирной фабрики. Через шесть лет фабрика переехала по другому адресу, а пустующее помещение вскоре переоборудовали под ресторан. Дела в заведении шли так себе, но перед войной помещение расширили за счёт пристроек, левую часть надстроили вторым этажом, а со стороны главного фасада сделали три входа, два из которых выделили козырьками и пилястрами. Появилась новая вывеска — «Ресторан-варьете 'Тиволи».

«Тиволи» имел бешеный успех, внизу, за столиками, сидели ведущие артисты московских театров, ложи облюбовала городская знать, присматривавшая себе содержанок из танцующих на сцене, а Иосиф Ермольев, один из первых российских режиссёров, снимал в ресторане свои фильмы.

Революция на время разогнала публику, превратив ресторацию в площадку для коммунистических собраний, в двадцатом здесь даже выступал Ленин, но, когда нэп набрал обороты, «Тиволи» передали в аренду коммерсантам, и всё вернулось — и полуголые танцовщицы, и шампанское рекой, и новая знать. На кругу стояли рысаки с повозками, поджидая богатых клиентов, и те не скупились, брали самое лучшее.

Ковров подъехал к зданию варьете на извозчике и торопливо забежал в подъезд. Моросил мелкий дождь, в лужах отражались фонари и яркая вывеска, швейцар в ливрее и с красным бантом на груди распахнул дверь, кланяясь клиенту. Николай кинул ему серебряный рубль, отдал гардеробщику плащ и прошёл в залу.

— Нижние столики все заняты, товарищ, — подскочил к нему метрдотель, — прошу, в бельэтаже есть несколько свободных мест.

— Меня тут, братец, ждёт господин Гершин. Я — Ковров.

На лицо метрдотеля наползла слащавая улыбка.

— Как же, Семён Михайлович предупреждали-с, только они наверху, вниз не спускаются. Эй, ты, проводи уважаемого товарища в пятую ложу.

Проходивший мимо официант кивнул, и направился к лестнице, краем глаза следя, чтобы гость не отстал. Они поднялись на второй этаж, от лестничной площадки начинался коридор, шедший полукругом, с дверьми, ведущими в ложи. Рядом с дверью, на которой висела бронзовая цифра «5», официант остановился, поклонился, получил рубль, и отправился обратно.

— Это ж сколько мелочи с собой таскать приходился, — вздохнул Ковров, и открыл дверь.

В небольшом помещении открытый проём выходил в сторону сцены, на которой под аккомпанемент скрипки и фортепьяно какой-то человек с лицом, измазанным белой краской, пел высоким неестественным голосом. Перед проёмом стоял столик на шесть персон, уставленный бутылками и закусками, за ним сидели Шпуля и Радкевич.

— Прошу, милостивый государь, — Гершин показал Коврову на свободный стул, — не стесняйтесь, всё оплачено, так сказать. У нас здесь по-простому, угощайтесь.

Николай не заставил себя ждать, уселся, налил вина. Повисло молчание, Шпуля смотрел на сцену через пенсне, Радкевич ожесточённо расправлялся с куском окорока, отрезая большие куски. Ковров есть не хотел, тем не менее он положил на тарелку тарталетку с икрой, подметил, что у бывшего офицера бокал наполнен сельтерской, хотя выглядел Радкевич так, словно выпил. Белолицый на сцене наконец прекратил завывать, раскланялся, сорвав овации, и ушёл. Заиграл канкан, из-за кулис выпорхнули женщины в чулках с подвязками и голой грудью, затрясли ногами, Радкевич оживился, отвлёкся от еды.