Закон хабара - Силлов Дмитрий Олегович "sillov". Страница 25

А еще здесь было много аномалий, которых в таком количестве я не встречал даже в самых страшных уголках нашей Зоны. Смерчи «веселых призраков» зависли над горами артефактов, словно стервятники, высматривающие добычу. Толстые «огненные столбы», покачиваясь, медленно двигались над этим клондайком сокровищ, нагнетая жару, благодаря которой они и получили свое название. Над целыми плантациями «изумрудного мха», потрескивая молниями, зависли крупные «электроды», готовые поджарить любое живое существо, до которого смогут дотянуться.

И, опять же, было вокруг немало аномалий, которых я ни разу не встречал в Чернобыльской Зоне. Одна похожая на колышущийся черный столб, свитый из колючей проволоки. Другая – бесформенная масса, смахивающая на трепещущий, окровавленный кусок мяса величиной с автомобиль, вырванный из тела какого-то динозавра. Чуть дальше еще одна, напоминающая фигуру человека, слепленную из пепла, – а может, это и был когда-то человек, из-за собственной жадности на свою беду пробравшийся в этот кошмарный мир и оставшийся здесь навеки. Зов хабара мне всегда напоминал голос Монумента, назойливо приглашающий подойти поближе за главным призом своей жизни, которым чаще всего оказывается смерть…

А над всем этим ужасом раскинулось небо цвета крови, разлитой по поверхности огромной грязной лужи, по которому струились какие-то гигантские линии, похожие на шрамы от недавно заживших ран…

– Веселенькое местечко, – пробормотал Иван.

– Тихо! – прошипел Шахх. – Разбудишь их.

И тут же добавил с досадой в голосе:

– Поздно. Уже разбудил.

…Они медленно отлеплялись от земли и плавно взмывали в воздух. Алые, местами рваные полотнища размером с простыню двуспальной кровати, кровавые тряпки без намеков на крылья, но с немигающими глазами, хаотично разбросанными тут и там по поверхности этих полотнищ.

Их было штук двадцать, не меньше, – то ли мутантов, то ли аномалий, валяющихся среди гор артефактов как обычный мусор. Похоже, они и правда спали до нашего появления и сейчас, в буквальном смысле слова продрав глаза сквозь пелену собственных тел, спросонья приняли твердое коллективное решение перекусить. И разом ринулись на нас.

– Стреляйте! – заорал Шахх и первым харкнул в самое шустрое полотнище. Тварь, почуяв опасность, попыталась резко уйти влево, но наткнулась на такого же голодного сотоварища и, замешкавшись, получила плевок ктулху прямо в центр своей «простыни».

Получилось эпично, хоть комиксы с этой картины рисуй. Полотнище просто разорвало на несколько крупных кусков, которые на мгновение зависли в воздухе перед тем, как со смачными шлепками попадать вниз.

Все это я фиксировал как бы одной частью сознания. Незначительной. Так как значительная была очень занята спасением собственной шкуры. Потому что других алых тряпок с глазами неслось к нам более чем до фига.

Понимая, что, пока я убью одну, другие точно успеют дотянуться до моей тушки, сдаваться я не собирался. И, не очень-то надеясь, что изобретение кузнецов сработает, представил, как убиваю ближайшую тварь…

И чуть сознание не потерял от боли, когда из моего желудка выскочил раздувшийся кусок слизи величиной с детский кулак, пролетел через пищевод и, по пути неслабо долбанув трахею, покинул мой организм со скоростью если не пули, то точно камня, вылетевшего из рогатки.

На полотнище, перед атакой растопырившееся по максимуму и летящее ко мне, попадание снаряда подействовало круто. Его также разорвало на мелкие части, но поскольку оно лопнуло в полуметре от меня, пара мелких обрывков упали на мою руку.

Кожа моментально зашипела и вздулась. По ощущениям, если не прожжет до кости, то волдырь по-любому будет величиной со шляпку взрослого мухомора.

Но заниматься ожогом времени не было – я лишь смахнул рукавом огненные лоскуты и рубанул лабрисом по следующему полотнищу, явно нацелившемуся мне в лицо.

Блин, без толку! Топор хоть и сбил полет твари, но завяз в ней, и теперь она лупила по нему, словно летучая мышь крыльями…

– Холодом бей! – ворвался в мои уши рев Шахха. – Холодом, мать твою!!!

Твою ж душу… В горячке боя я и не подумал, что огненных элементалей убивать надо противоположной стихией… Ладно, если выживем – исправимся.

Рывком уклонившись от атаки очередной твари, я мысленно зажмурился и вторым желудочным извержением сшиб с топора прилипшее к нему полотнище. И уж следующим ударом, перевернув в руке лабрис и увернувшись от очередной атаки, ледяным лезвием разрубил очередную тварь напополам.

Мы стреляли, уворачивались, рубили и стреляли вновь. Горло уже не болело – я его вообще не чувствовал, словно оно было под анестезией. Плевать, что там с ним, похрен, что там с рукой. Главное – что сейчас я жил полной жизнью, по-настоящему, так, как никогда не понять тому, кто сроду не получил ни от кого по морде и никому сам ни разу не втащил в челюсть. Тому, кто не ощущал радости попадания своей пули во врага, который собирался тебя убить, тому, кто не чувствовал, как топор упруго проходит сквозь плоть твари, атаковавшей тебя и в результате сдохшей от твоей руки. Я вертелся, падал на колено, уходил от ударов, бил сам – и, наверно, сейчас был счастлив тем мерзким, иррациональным счастьем воина, радующегося чужой смерти и совершенно безразличного к собственной…

Краем глаза я порой ловил мгновения чужих схваток: Иван, мастерски отбивающийся сразу от трех тварей, Шахх, рубящий налево и направо левой лапой, в то время как правую почти до локтя обвило алое полотнище, – но в подобных схватках личные битвы других воспринимаются очень размыто. Ибо сам ты живешь внутри своей, смакуя мгновения. Они придут позже, боль и осознание, какая же ты сволочь, что кайфуешь от подобного. Не сейчас. Потому что сейчас – только мое время воина. Только мое кривое, уродливое, извращенное счастье…

Которое тоже всегда заканчивается.

Победой, раной, увечьем – или смертью.

Но на этот раз нам выпала победа!

Внезапно я осознал, что рубить больше некого и стрелять не в кого. Повсюду вокруг валялись останки наших врагов, похожие на обрывки смятых, окровавленных бинтов. У некоторых из них были еще целы глаза, которые просто смотрели на нас, медленно покрываясь мутной пленкой смерти. Жуткое зрелище…

Впрочем, не менее жутко выглядела моя рука, на которой вздулись огромные волдыри – и которая с каждой секундой болела все сильнее. Это в горячке боя, на адреналине боль не чувствуется. Но после битвы она приходит во всей своей красе…

Кстати, досталось не только мне. Ивану повезло, он обошелся без потерь. А вот Шахх попал знатно.

Алое полотнище обвилось вокруг его лапы и сейчас просто пожирало ее, впитывая в себя живую плоть. Видно было, как лапа становится тоньше, а полотнище разбухает, словно брюхо у кормящегося комара…

– Чего делать будем? – поинтересовался Иван. – Может, эту живую тряпку разрезать вдоль и снять?

– Не получится, – прохрипел Шахх, морда которого стала серой от боли. – Она не просто приросла, она уже часть меня. И если это не остановить, она сожрет меня заживо всего.

Он встал на колени, потом лег. Вытянул лапу и, отвернув голову в сторону, глухо сказал:

– Руби.

– Что рубить? – не понял Иван.

– Пофиг уже что, – отозвался ктулху. – Можешь башку. Но лучше лапу. Чуть ниже сустава, чуть выше этой пакости. Попадешь?

– Попробую, – сказал Иван, становясь на одно колено.

– Ледяным лезвием бей, – сказал Шахх. – Огненным не надо. Не перепутай, инвалидом жить не хочу.

Я не совсем понял, как инвалидность связана с тем, какой стороной топора отчекрыжить конечность, но ктулху, по ходу, лучше нас знал и эту вселенную, и Распутье Миров, и оружие кузнецов – стало быть, ему виднее.

Сперва у меня закралось некоторое сомнение, что Иван попадет куда надо, но я тут же его отбросил. Это ж как в себе сомневаться. Если б не волдыри, продолжающие раздуваться, из-за которых пальцев уже не видно, думаю, я бы не промахнулся.

И мой двойник тоже не промазал.