Дом Хильди Гуд - Лири Энн. Страница 24

Я буквально чувствовала, как Ребекка уставилась на меня, пока я ворошила угли. Вы и представить не можете, как приятно купаться во внимании другого человека после долгих ночных ссылок. Я положила кочергу и заметила, что наши бокалы пусты.

— Меня всегда удивлял их брак с Элизой. Совсем не его тип… Еще вина? — предложила я Ребекке.

— О Господи, нет, мне действительно нужно домой, — ответила она, но подняла бокал и протянула его мне.

Она нравилась мне, как собственная дочка. Еще. Еще. Она хочет еще.

ГЛАВА 10

У меня есть друг. До того вечера с Ребеккой я и не понимала, что мне нужен друг. На самом деле я всегда считала, что у меня множество друзей. Большинство людей в Вендовере назовут меня своим другом. Но после реабилитации я словно живу в двух мирах. Днем я бизнесвумен, жертвователь местных благотворительных фондов, «друг» для соседей, клиентов и коллег-брокеров. Но вот ночи стали немного одинокими. Я редко общаюсь с людьми. Больше никаких посиделок допоздна с Мейми. Больше никаких обедов с выпивкой или праздничных ужинов после заключения сделки. Обычно я отказываюсь от приглашений на вечеринки, особенно после того, как снова начала пить.

Как ни странно, в первые месяцы после Хэзелдена меня совсем не тянуло к выпивке, и посещать вечеринки, где все пьют, было не так мучительно. Я потеряла одержимость алкоголем, а мысль о том, чтобы выпить, возникала редко и мельком. Я постоянно помнила о том, что стоит заказать спиртное — и я могу вернуться в Хэзелден.

А потом однажды я искала в подвале какие-то фотки, о которых спрашивала Тесс, и наткнулась на ящик вина. Мы со Скоттом не слишком жаловали вино. Ящик, видимо, остался с какой-то вечеринки. Я открыла упаковку и достала бутылку — это было «мерло». Я понянчила в руках бутылку, вынула пробку, немного раскрутила ее и смотрела, как темно-красная жидкость закружилась воронкой в горлышке и лизнула пробку. Перевернув бутылку, я увидела, что на донышке выпал осадок. Бутылка покрылась пылью, так что я протерла бутылку рукавом и сдула пыль с этикетки. Потом аккуратно поставила бутылку обратно в упаковку.

С тех пор, оказавшись дома, я думала о том, что у меня есть вино. Я думала о нем, когда просыпалась утром, и думала, возвращаясь домой с работы. Тесс и Майкл убрали (попросту увезли) все бутылки с алкоголем из моего бара. Для моего же блага — так они объяснили. Они не хотели искушать меня после удачной реабилитации. Видимо, им и в голову не пришло проверить подвал. Было так волнующе и приятно знать, что они кое-что пропустили — целый ящик вина. Я не трогала его добрую пару недель. Но однажды вечером в пятницу, вернувшись от Грейди, я чувствовала себя одиноко и немного печально. Я читала Грейди книжку, которую дочки обожали в детстве, — «Слон Хортон слышит кого-то» доктора Сьюза. Не знаю почему, но на месте, где микроскопические Кто-то кричат с пушинки «Мы — Кто-то! Мы — тут!», у меня к горлу каждый раз комок подкатывает, а я вовсе не такая сентиментальная.

Когда сказка закончилась, я положила Грейди, одетого в мягкую пижаму, в кроватку. Малыш закрыл глаза, прижимая своего «бьюки» (старое потрепанное любимое одеяло) к розовой грудке, и я позавидовала — как ему уютно. Я целую вечность прождала, пока вернутся Тесс и Майкл, — а когда вернулись, Майкл был слегка навеселе. Им хотелось поболтать, но я сказала, что совершенно вымоталась, и уехала.

Добравшись в конце концов домой, я прямиком направилась в подвал — Бабе и Молли неслись вперед меня. Бабе забавно проскакала по лесенке на передних лапах, задними прыгая сразу через ступеньку, а Молли, стараясь первой попасть на земляной пол, одним прыжком перескочила последние четыре ступеньки; обе принялись азартно вынюхивать подвальных мышей. Я прошагала прямо к пыльному ящику и достала бутылку. Я покачала ее на руках и понесла наверх. На кухне я, покопавшись в ящиках, нашла штопор, открыла бутылку и налила немного «мерло» в бокал, прекрасный хрустальный бокал из уотерфордского сервиза, который Скотт купил на аукционе много лет назад. Потом сделала глоток. Потом еще глоток — долгий — и почувствовала знакомое тепло, сначала на корне языка и в горле, а потом глубоко в животе. Еще глоток — и тепло стало везде. Тепло и уют, которых мне так не хватало, вернулись после первых глотков. Они поддержали меня и утешили, как прежде.

Доброта — внутренняя доброта, которой я была лишена столько месяцев, — снова открылась мне. Холодным вечером в конце февраля я сидела на диване в гостиной рядом с моими милыми, милыми собачками, и допила бокал, и наполнила его снова. Я не выпила всю бутылку; нет, не всю. Мне было нужно всего два бокала этого божественного красного вина; я чувствовала себя так, словно выбралась на поверхность из темного подземелья и снова насыщаю кислородом застоявшуюся кровь.

Но, только посидев наконец над вином с Ребеккой, я поняла, как устала от питья в одиночку.

Пить все время в одиночку — ненормально. Этому учили в Хэзелдене.

Я и прежде знала, что Ребекке тоже одиноко. Ее дети начали ходить в школу по системе Монтессори, а с другими мамочками, насколько мне известно, она хоть и наладила отношения, у нее не было настоящей подруги, наперсницы.

В начале ноября у нас начинается короткое бабье лето, и Ребекка несколько раз возила мальчиков на реку порыбачить. Мне полюбились юные Бен и Лайам. Согласна, я с предубеждением отношусь к возмутительно ранним продуктам местной школы Монтессори. У них нет деления на классы, они не ведут счет в играх — видите ли, потому, что это может снизить их непомерно раздутую самооценку. Взрослые — не «учителя»; а «обучающие партнеры». И говорят, что даже четырехлетки называют учителей просто по имени. Думаю, теперь понятно, почему недавно одна девочка из Монтессори сказала мне в бакалее:

— Эй, Хильди, не берите мороженое; потолстеете.

Я знаю эту семью. Я недавно сдала им дом, так что я сложила руки, ожидая, что мама приструнит семилетнюю нахалку. Но мама улыбнулась херувимчику и ничего не сказала. Ребенок продолжил:

— Зачем покупать то, от чего толстеют?

Я снова уставилась на нее.

— Ну, Эшли, это прерогатива Хильди, — сказала мама.

— А что такое прерогатива? — спросила маленькая невежа.

Я открыла холодильник и схватила еще одну большую банку мороженого.

— Если не учите ее вести себя, — сказала я матери, — то оказываете девочке плохую услугу. Ей будет трудно, когда она вырастет.

Я повернулась уходить, когда мать сказала:

— Не думаю, что вы подаете блестящий пример, игнорируя мою дочь.

Тогда я вернулась к девчонке.

— Я взрослая, поэтому более уважительно будет назвать меня «миссис Гуд». И называть людей толстыми — грубо.

— О, нет! — воскликнула мама и понеслась прочь по проходу, таща за собой дочку. Девчонка оглянулась на меня, и я послала ей угрожающий взгляд. Это моя прерогатива.

А вот мальчики Ребекки всегда называли меня миссис Гуд и разговаривали, глядя мне в глаза. Ребекка не прочь была пошутить с мальчиками, однако всегда одергивала, стоило им хоть чуть-чуть отступить от уважительного поведения, и она терпеть не могла хныканья и жалоб. Например, однажды мы сидели у реки в креслах, глядя на рыбачащих мальчиков. Семилетнему Лайаму не попалось ничего.

— Мам, почему Бен поймал три, а я — ни одной?

— О, Лайам, — рассмеялась Ребекка. — Не хнычь. Сядь ближе к тому месту, где ловит Бен.

— Действительно, Лайам, посмотри: Бен сидит в тени, — сказала я. — Форель там прячется в жаркие дни.

— Правда?

— Да. И бросай крючок ближе к берегу; рыба держится под камнями.

Через несколько минут, вытащив первую рыбу, Лайам воскликнул:

— Ого! Спасибо за подсказку, миссис Гуд! — Он понес согнутую удочку с болтающейся на крючке форелью матери. Снять добычу с крючка мальчики всегда просили Ребекку или меня.

— Нельзя быть таким брезгливым, — пожурила его Ребекка. Потом сняла рыбу с крючка. — Теперь брось ее обратно. Давай.