Закон оружия - Силлов Дмитрий Олегович "sillov". Страница 127

– Благодарствую, воевода, – степенно кивнул купец, отведав пряного, пахнущего травами напитка. – Знатный у тебя квасок.

– И тебя благодарю, Семен Васильевич, за то, что в гости зашел, – бесцветным голосом произнес воевода. Теперь, когда положенное было проговорено, можно было и узнать, за каким лядом приперся средь бела дня гость незваный, которого, чего греха таить – век бы не видеть, ан никуда от него не денешься, приходится принимать, хошь не хошь.

– Да я к тебе, можно сказать, по своей торговой надобности явился, – усмехнулся Семен, любуясь своим перстнем.

Солнечный зайчик, заключенный в алмазных гранях, словно невзначай вырвался из своего плена и мазнул по зрачкам сидящего напротив воеводы. Воевода сощурился, но взгляда от лица гостя не оторвал. Если б можно было тому гостю да взглядом в лоб засветить, была бы у первого в городе купчины в головушке дыра хуже, чем от праштной пули [51]. Но взгляд, он и есть взгляд, и сколь бы тяжел он ни был, от него часто никому ни жарко ни холодно.

– А надобность моя, воевода, такая, – продолжал Семен. – Что у тебя товар, а вот, стало быть, и купец.

Положив волосатую длань на грудь, Семен вновь слегка поклонился воеводе.

– Ну, и приданого не пожалею, сам понимаешь.

В тишине горницы отчетливо послышалось, как хрустнули кулаки воеводы.

Семен мгновенно подобрался внутренне. Каков в бою козельский воевода, он не только слыхал, но и видывал. И ежели случись вот так, с глазу на глаз да кулак на кулак, еще бабушка надвое сказала, за кем поле останется – за первым кулачным бойцом Козельска или же за его воеводой. Но вот коль воевода не в драку полезет, а за мечом метнется – то считай, что все, отторговал ты, купчина, свое. Вон он, в двух шагах на стойке болтается, ярлык на самый короткий путь в места, где серебро да злато без надобности…

Однако воевода сдержался. Только насупился, словно туча грозовая.

А Семен, загнав поглубже готовый прорваться наружу боевой азарт, спокойно добавил:

– И долги все твои, Федор Савельич, к тому же, само собой, прощу. Потому как какие между родней долги?

В горнице повисла тишина. Единственное слышно было, как где-то в углу под сундуком то ли мышь шебуршится, то ли пара тараканов чего не поделила, то ли домовой после зимы в своем логове порядок наводит. Однако и этот звук вскоре пропал – похоже, домашние твари, убоявшись непривычной тишины, замерли, дожидаясь – чего будет-то?

Воевода словно превратился в каменного идола, коих порой находят в степи конные разъезды. А Семена словно черти изнутри разжигали – мол, чего сидишь? Али пан, али пропал!

– Ну, что скажешь, воевода? – нетерпеливо нарушил тишину Семен. – Каким будет отцовское слово?

Воевода по-прежнему оставался неподвижным. Только выдавил сквозь зубы:

– Слыхал я, купец, что другой ей люб.

Семен внутренне усмехнулся и отпустил пружину, что в груди свернулась змеей, готовясь распрямиться то ль в броске, то ль в ударе – как придется.

Поле осталось за ним.

– Да брось ты, Федор Савельевич. Мало ли что бабы у колодца языками плетут. Всего не переслушаешь.

Воевода еще пытался сопротивляться.

– Насчет баб не знаю, а люди говорят, будто отрок тот, что ее сердцу мил, – твой сводный брат Никита.

Семен усмехнулся недобро.

– Этот недопесок и здесь успел!

…Сводный брат был ненавистен Семену. Слишком независим, слишком удачлив на охоте, задери его медведь. И не смотри, что недавно из отрочества вышел, – красив, словно Лель [52]. И все бабы – что молодухи, что не молодухи, у которых уже семеро по лавкам и свой законный муж на печи, – все как одна заглядывались на Никиту, кто украдкой, а кто и не дожидаясь богомерзкого празднества Ивана Купалы, потеряв стыд, чуть не силком тащили парня на ближайший сеновал. Единственное успокоение было Семену – что нищ сводник аки церковная крыса, потому как все добытое на охоте по дурости спускал в кабаке, а чаще тратил на подарки молодкам, хотя те и без подарков на него вешались – только отгонять успевай. Дурень, он и есть дурень, чего с него взять?

– В общем, так, – решительно сказал Семен. – Ты пока думай, Федор Савельич, чему верить – бабьим сплетням али моему слову. А мое слово – оно верное. И вот к тому слову довесок.

На стол перед воеводой тяжело брякнулся вышитый мелким жемчугом дорогой кожаный кошель царьградской [53] работы.

– Люди знают – мое слово такое же верное, как это серебро, – развязно произнес Семен. Когда поле за тобой, противника надо давить, пока он не очухался и в ответку не попер. Это Семен усвоил четко – что в торговле, что в кулачном бою, что во всей остальной жизни. – Здесь половина приданого будет. Другая половина – после свадьбы. Так что, засылать сватов?

Воевода кивнул через силу.

– Засылай.

Семен улыбнулся и поднялся из-за стола.

– Вот и ладно.

Протянул было руку, чтоб ударить ладонь о ладонь, да вовремя одумался, что не кобылу только что купил, а нечто совсем другое. Кашлянул в бороду, вылез из-за стола, накинул медвежью шубу и бросив «до скорого, тестюшка, пошел я к свадьбе готовиться», подмигнул двери наверху лестницы, уходящей на второй этаж, и вышел за дверь.

За той дверью от щели отлепилась Настя. Дворовая девка за ее спиной смотрела на хозяйку большими глупыми коровьими глазами.

– Что он сказал, Настасьюшка?

Настя бросилась к девке и, спрятав лицо на ее груди, зарыдала глухо, с подвывом.

– Не пойду за постылого! Лучше удавлюсь!

А девка гладила ее по голове, словно не госпожа то, а дитятко малое, и приговаривала:

– Да не убивайся ты так, Настасьюшка. Мужик, он и есть мужик, и небольшая в них разница. Как в дворовых кобелях, если хорошенько подумать, ты уж мне поверь.

Внизу в горнице воевода тяжело поднял голову, словно приходя в себя после удара пудовой дубиной. Некоторое время он тупо смотрел на кошель, потом схватил его и швырнул в стену. Порвалась от удара тонкая кожа, по полу, звякая, рассыпались серебряные гривны и мелкие ромейские [54] жемчужины, оторвавшиеся от кошеля.

– Будь оно все неладно – и ты, и твое серебро, – горько прошептал воевода. – Прости, доченька, ежели сможешь.

Тэхэ оперся о луку седла и на ходу легко перескочил на спину заводной кобылы. Кобыла всхрапнула, но не снизила хода. Выносливому степному коню не привыкать ни к тяжести всадника, ни к долгим переходам. Его короткие ноги способны пожирать расстояния намного лучше голенастых лошадей низших народов, которые десяток полетов стрелы проскачут, конечно, быстрее, но потом с пеной на губах будут умоляюще заглядывать в глаза хозяина, прося отдыха, корма и водопоя.

Ордынский конь способен преодолеть вдесятеро большее расстояние, а после еще и накормить хозяина собственной кровью из яремной вены, которую тот вскроет ненадолго и возьмет сколько надо, если ему нечего будет есть.

Но такое случается редко. Хороший воин всегда найдет пищу и для себя, и для своего коня. И не будет гнать верного друга по раскисшей дороге без особой надобности.

Сейчас, видно, такая надобность была.

Вдали показались покатые крыши юрт, установленные кругом и напоминающие шлемы огромных сказочных воинов. В центре круга стоял большой шатер, крытый черным шелком, захваченным в стране Нанкиясу [55]. На пологе шатра был искусно выткан золотой дракон.

Тэхэ соскользнул со спины коня и направился к шатру. Молодой кебтеул [56] в пластинчатом доспехе, несущий охрану у входа в шатер, потянулся было за мечом, но, узнав Тэхэ, кивнул:

– Подожди здесь, сотник. Субэдэ-богатур [57] сейчас занят.