Закон оружия - Силлов Дмитрий Олегович "sillov". Страница 202

– Я хочу, чтобы от Злого Города не осталось ничего, даже памяти. Пусть темники Субэдэ наберут тысячу Опозоренных, провинившихся в походе и при осаде, и оставят их здесь. Как только они сотрут с лица земли все, что осталось от города, они могут догонять Орду. Остальным туменам пусть передадут – мы идем домой.

Орда возвращалась в Степь. Копыта сотен коней месили черно-красную грязь, которая, засыхая на ветру выше копыт, тут же отваливалась, словно кровавый струп от поджившей раны.

Грязь была черной от копоти. И красной от человеческой крови, которую не успевала впитывать в себя земля. Хоть битва и кончилась, но кровь продолжала прибывать – то, согласно древнему обычаю, тысяча провинившихся рубила головы мертвецам, складывая из них пирамиду-обоо – образ дерева Тургэ, корни которого пронзают Нижний мир, а вершина теряется в Верхнем. Бог войны Сульдэ любит обоо из голов и покровительствует воинам, чтящим обычаи предков.

Позади Субэдэ на злом пегом жеребце ехал серебролицый знаменосец. Его глаза все еще горели жгучей обидой и ненавистью, хотя он немного успокоился, узнав, что никто не отбирает у него насовсем права нести знамя Орды, – у Непобедимого и без того было немало забот. Только в самые торжественные моменты его руки примут древко священного туга. В такие, например, как сейчас, когда изрядно потрепанный передовой тумен кешиктенов Субэдэ медленно проезжал мимо горящего Злого Города.

Вдоль дороги были свалены еще не обезглавленные трупы защитников крепости – палачи не успевали справляться со своей работой. Трупов было много, очень много. Обоо обещало быть высоким.

Среди мертвецов зоркий глаз Субэдэ разглядел двоих, сжимавших в руках необычное для этих мест оружие. Да и чернобородые лица двух братьев, иссеченные мечами, говорили о том, что эти люди родились далеко от этих мест. Еще один мертвый воин был вообще с почтением положен отдельно от других, даже копье с наконечником-лезвием необычной каплевидной формы кто-то почтительно вложил ему обратно в руки. Кто знает, может быть, то не человек вовсе, а кермес Подземного мира Эрлика принял образ чернокожего воина и лишь на время притворился мертвым? Ведь каждому известно, что кермеса нельзя убить, а вот разозлить – пара пустяков.

Шаман, ехавший слева от полководца, на всякий случай сделал отвращающий знак – ясно, что первым делом злые духи охотятся за телами колдунов, безмерно уверовавших в собственные силы. Случалось порой, что шаман, плохо очистивший место камлания, так и не выходил из ритуального транса, одержимый кермесом, который поджидал в сторонке, пока душа покинет тело колдуна и отправится путешествовать в Верхний или Нижний мир, чтобы в удобный момент занять ее место.

Подобными жестами осенили себя все воины, проезжавшие мимо. Кроме одного – их предводителя. Который, похоже, знал о духах и людях немного больше остальных.

– Как думаешь, шаман, что заставило этих людей отдать свои жизни за чужой им народ? – спросил Субэдэ, не отрывая взгляда от спокойных лиц мертвецов.

Шаман пожал плечами.

– Это были люди разных народов. Но цель у них была одна.

Субэдэ кивнул.

– Золотые слова, почтенный Арьяа Араш. Это была цель, за которую не стыдно отдать жизнь.

И добавил тихо:

– Вечная память великим воинам – защитникам Злого Города.

И тут произошло то, о чем еще долго шептались в углах юрт по всей Великой Степи, опасаясь, что соседи услышат то, что и так знали все – от знатного нойона до последнего раба…

Иногда достаточно одного слова или взгляда для того, чтобы без особой причины изменить годами выношенное желание. Или принять решение, и вновь, но уже по своей воле, встать у черты, отделяющей мир живых от мира мертвых.

«Так вот чем мы так похожи с тобой, император Нинъясу…»

Священный бунчук Потрясателя Вселенной, ни разу не склонявшийся ни перед одним из многочисленных врагов Орды, наклонился к земле. Черный хвост коня Чингисхана проволокся по кроваво-черной грязи, взметнув кверху верхний слой пепла, не успевший впитаться в вязкую жижу. Сокол, венчавший бунчук, вмиг стал грязно-серым, ярко-зеленые смарагдовые глаза золотой птицы потускнели, словно подернутые дымкой печали.

По строю кочевников пронесся вздох изумления. Воины переглядывались между собой, пытаясь понять, что означает странный знак, поданный самим Непобедимым Субэдэ, только что провозглашенным ханом величайшим из полководцев.

Серебролицый знаменосец опомнился первым. Его рука метнулась к рукояти меча. Тяжелый клинок с шипением покинул ножны… и с силой ударил в круглый клепаный щит, по походному привязанный ремнями к левой руке.

– Уррррагххх!

Боевой клич Степи разодрал лицо немолодого воина. Из-под серебряной накладки показалась кровь. Но глаза знаменосца горели тем самым мрачным, решительным огнем, как и в тот далекий день, когда он подставил себя под удар секиры, предназначенный Потрясателю Вселенной. Бывают мгновения в жизни каждого воина, когда смерть и боль становятся просто незначительными словами.

– Урррраааагх!!! Урррррраааагхх!!!!!!!!!

Словно эхо, усиленное сотнями, тысячами глоток, покатился боевой клич вдоль бесконечного строя всадников, словно круги по воде от брошенного камня, набирая мощь, сопровождаемый звоном мечей о щиты, дальше, еще дальше, до самого порога черной юрты, влекомой неторопливыми волами.

Медлительный с виду Тулун, который, когда нужно, мог быть быстрым, словно ласка, метнулся к выходу и, отдернув полог, впился взглядом в степь.

– Что там? – взвизгнул Бату-хан. – Урусы?!!!

Телохранитель хана еще несколько мгновений вглядывался в даль. Потом его глаза вновь заволокло туманом скучного безразличия.

Он опустил полог и повернулся к джехангиру.

– Да, Повелитель, – кивнул тургауд. – Это мертвые урусы. Которым Орда воздает посмертные почести как великим воинам.

Походный хан недовольно поджал губы, но ничего не ответил. Ведь если хан не соглашается с мнением всей Орды, то однажды и Орда может не согласиться с его приказом. Случается порой, что и ханам приходится повиноваться.

Что-то мягкое ткнулось в щеку. Несильный вроде бы тычок отозвался вспышкой боли в шее. Никита закричал – но вместо крика услышал свой еле слышный стон. И с трудом приподнял каменные веки.

Над ним стоял конь. Тот самый, ордынский, что принес на себе Семена и плененного сотника.

«Надо же, нашел, – пришла мысль. И сразу же за ней: – Где я? Что со мной?! Где все остальные?!!»

И главное – как вспышка от чжурчженьского заряда:

«Любава!!!»

Эта последняя мысль и заставила шевелиться тело, отчаянно просящее покоя. Никита дернулся, закусил губу от боли в шее, но, пересилив себя, поднялся на ноги. Подождал, пока перестанут плясать красные круги перед глазами и отхлынет подкатившая к горлу муть, – и огляделся.

Ему повезло. Причем дважды.

Взрыв отбросил его далеко в кусты, подальше от глаз степняков, шныряющих тут и там в поисках новых голов для страшной пирамиды, возвышавшейся посредине поля. А Любава, вторично прикрыв его собой, приняла в себя все осколки и обломки большого камнемета, причитавшиеся Никите.

Ее истерзанное тело лежало неподалеку, и сейчас над ним стоял коренастый ордынец, неторопливо доставая из чехла боевой топор.

Боль в ушибленной ноге было можно перетерпеть. Как и муть в голове, и дрожь в теле. Никита знал, что если сейчас упадет, то больше не встанет. А значит, нужно было держаться. Любой ценой!

Он погладил спину стоящего рядом коня и, взяв в руку чембур, несильно хлопнул по крупу.

Конь оказался понятливым. Он сделал шаг из-за кустов и громко фыркнул.

Ордынец мгновенно обернулся – и тут же забыл обо всем. Его глаза стали масляными, как у сластолюбца, случайно попавшего в гарем бухарского эмира.

– Какой красавец! – прошептал степняк, засовывая топор обратно в чехол и восхищенно цокая языком. – Ну иди, иди ко мне. Хороший конь, умный конь…