Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе - Татар Мария. Страница 32

«С тех пор о злой старухе никто не слышал»: воробей лишается голоса, когда старуха отрезает ему язык, но и сама старуха оказывается обречена на молчание, когда «жуткие твари» нападают на нее и уносят восвояси. Последнее предложение накладывает на нее печать молчания не менее действенную, чем отрезание языка – на воробья. Есть что-то неприятное, даже нездоровое в том, что именно старуха, живущая сама по себе, демонизируется в этой сказке как главный враг песни и красоты.

Может, это своего рода фантасмагорическая перетасовка мотивов и штампов из истории о Прокне и Филомеле и теперь женщина сама выступает в роли насильника и мучителя? Или, может, этот упрек всем «старухам» и обвинение их в убийстве чужих песен – некая форма странного отрицания того, что женщин испокон веков принуждали к молчанию? Судьба воробья, как видно по нашим трем характерным сказкам о песнях, историях и принуждении к молчанию, свидетельствует о том, что слова, свободно циркулируя в социальных кругах, сформированных вокруг женской работы, тем не менее заглушались и подвергались многочисленным проверкам. В этой аллегории принуждения к молчанию женщина становится источником, а не жертвой насилия: не ее лишают речи, а она лишает речи другое существо. Вспомним, что язык, речь и вымышленные сюжеты были одними из немногих инструментов, позволявших женщинам в былые времена протестовать против своей доли и менять мир вокруг себя. Признанием их силы и смелости могли быть не только сюжеты о женской самодостаточности, но и сказки (как правило, записанные исследователями-мужчинами), которые осуждали пустую болтовню, импровизацию и споры, одновременно с этим проецируя на женщин жестокое поведение, направленное на истребление красоты песен и историй.

Движение #MeToo вскрыло, насколько глубоко наша культура заинтересована принуждать женщин к молчанию, пресекать их попытки говорить друг с другом и выступать в публичном пространстве. Все эти соглашения о конфиденциальности, договоры о неразглашении и т. д. становились частью более обширной правовой стратегии, направленной на то, чтобы жертвы сексуального насилия, подавленные грузом вины и стыда, продолжали молчать. В следующих главах мы разберем историю женской речи, и эта история переполнена попытками обесценить, дискредитировать и проигнорировать то, что женщины хотят сказать. Выступая на Национальном съезде Демократической партии США в 2020 г., Джулия Луи-Дрейфус сделала важное наблюдение об американской правовой системе: «Я нутром чую, что справедливо, а что нет», – сказала она, подразумевая, что институты не всегда прислушиваются к голосам женщин и что сейчас, возможно, настало время исправить эту ошибку. В последние годы мы заново открываем истину, отраженную в сказках всего мира: порой наше инстинктивное чувство того, что правильно, а что нет, может и должно играть ведущую роль, а правовая система должна приложить все усилия (а их потребуется немало) для того, чтобы найти способ включить этот незамысловатый принцип в свою практику. И сделать это честно и беспристрастно, а не выдумывать очередные выгодные «соглашения», покрывающие преступников.

Глава 3

Сопротивление и откровение

Сказительство и героини сказок, оставшиеся в тени

Когда в 2016 г. Шанель Миллер опубликовала на BuzzFeed свое «заявление о воздействии на жертву», она использовала псевдоним Эмили Доу. «Это сильное письмо стэнфордская жертва прочитала своему насильнику» – гласил заголовок статьи о том нападении. Этот материал почти сразу «завирусился»: в следующие несколько дней его просмотрели 11 млн пользователей. Анонимность, как позже написала Миллер, была ее «золотым щитом», защищавшим от унижения, мести, онлайн-угроз и других форм харассмента. Молчание равнялось безопасности, как она позже призналась в своем эссе для журнала Time. Но, как она впоследствии выяснила, именно открытое высказывание и публичное разглашение своей истории помогло ей реконструировать собственную идентичность: «Больше никакой раздробленности, все кусочки меня собрались воедино. Мне нужно было вернуть голос своему телу». И вскоре она уже смогла сказать: «Я почувствовала собственную силу» {137}.

«Открытое высказывание» может звучать как клише или слишком простая альтернатива политическим действиям, особенно в условиях культуры, позволяющей нам афишировать свои нарциссические травмы и личные переживания, а также заниматься virtue signaling – «демонстрацией добродетели» – посредством социальных сетей. Но разговоры к чему-то да приводят: вспомним мертвую тишину, которая окружала такие темы, как жестокое обращение с детьми (изменить ситуацию смогли не суды, а выпуски ток-шоу – передачи разговорного жанра – Опры Уинфри) и сексуальное насилие (в этом случае перемены повлекла за собой коммуникация женщин между собой, а никак не деятельность адвокатов). Очевидно, что наше понимание героизма должно включать в себя речь наравне с юридическими или политическими действиями – слова наравне с поступками. «Глубоко сокрытые тайны только продлевали мои страдания, – написала Гретхен Черингтон в «Праве на поэзию» (Poetic License), изданных в 2020 г. мемуарах о своем детстве с отцом, который был выдающимся поэтом, но жестоким родителем. – Молчание – это изоляция, и оно не менее ужасно, чем само насилие» {138}.

Отказ от молчания стал определяющей чертой наших современных героинь – как в искусстве, так и в жизни. Речь, звучащая наперекор чужим утверждениям, стала их главным инструментом, способом показать, что вечные истины – не более чем порожденные обществом и исторически обусловленные фикции. Вспомним Джейн Эйр, героиню одноименного романа Шарлотты Бронте (1847), – девушку, которая использует силу языка, чтобы высказывать свежие истины старым силам, чтобы перечить, ставить под сомнение авторитеты и строить новый мир при помощи слов, на которые она отважно заявляет свое право. Один из первых страстных и гневных монологов девочки в романе демонстрирует, каким мощным оружием против субординации могут быть слова. Здесь звучит речь юной Джейн – не той «взрослой и мудрой», социализированной версии Джейн, которая появляется в ее повествовании позже. Джейн Эйр не случайно считают неким сплавом из сказочных героинь – отчасти Золушкой, отчасти Ослиной Шкурой, отчасти последней женой Синей Бороды. Вот полногласный протест Джейн против власти ее жестокой опекунши миссис Рид: