Экзамен - Кортасар Хулио. Страница 25

«Комары Успаллаты», – подумал он и, не проснувшись, вернулся в постель, на ходу роняя халат. Ему привиделся ясный свет в зените, горный ручей, листья кресса и тростники; он услыхал далекое блеяние, крик пастуха. В пронизанном солнцем воздухе столбом вились комары, миллионы сверкающих точек. Воздушная сеть, нечто, угрожающее воплотиться в конкретную суть, геометрическая форма из живых кристаллов – комары! Они закручивались веретеном, живым веретеном, сами себе предел и содержимое этого прозрачного мира, повисшего в воздухе. Сидя неподалеку, он смотрел на это веретено, зависшее в пространстве так, словно это пространство было его владением, а дальше, выше оно двинуться не могло. Он никогда не мог поймать момент прекращения танца и не знал, куда девались комары, когда рассыпался в жидком воздухе этот прозрачный призрак.

– Да, да, он хотел продать мне газеты. Почему я не могу подойти к тебе, мама?

– Потому что папа обидится.

– Ой, как смешно, – говорила Клара, увязая по пояс, точно в болоте, в обеденном столе. А когда, удивившись, что ее сдерживают, оглянулась назад, то увидела, что она уже в центре стола, уже добралась до середины, и держит ее, не пускает балерина, стоящая посреди стола в классической позе. «Андрес, Андрес», – подумала она. И голос ее прозвучал словно в пустой комнате, а мать продолжала вышивать, не поднимая глаз. «Андрес, давай послушаем фанфары». Надо было слушать фанфары вместе, потому что это было знаком примирения, встречи. И неважно, что мать произнесла ужасные слова: «Ей – фанфары, ему – контрапункт». Вот это было бы здорово. «А можно одни фанфары». Вдалеке отдалось —

«Надо быть полным дураком, – думал Андрес, раскачиваясь, пока не откинулся на спину. – Мадам Ролан! Гипноз, сколько глупостей совершается под твоей маркой». Он окончательно проснулся: усталость вдавливала голову в подушку, и он чувствовал, что уже не заснет. Он стал обдумывать план действий, необходимо было найти что-то, что бы отвлекло его от мысли, которая привязалась, точно муха. Жизненная насущность: перестать посещать Заведение, сойти с привычной колеи, завязать какие-нибудь дурацкие ниточки, которые бы держали его в этой жизни по методу контрудара. Не ходить больше в Заведение. Зачем ходить туда, Стелла обойдется там и без него. Выбрать ей Чтеца, и пусть ходит одна, получает образование. А между тем… «В том-то и дело, – подумал он. – В том-то и беда, что жизнь – это огромное „между тем"». О, одиночество! Дело не в том, чтобы остаться одному, а чтобы уметь объединиться, находясь среди людей, достичь полного самопознания, и тогда все равно, где ты – на улице Флорида или на высокогорье Атакамы. Нет, ему никогда не познать себя, никогда; ходить в Заведение, подходить к Кларе, слушать голос Клары, жить со Стеллой означает отсрочку, промедление, которые длятся всю жизнь и отодвигают на самый конец единственный долг, который у него есть: to thine own self be true [51]. «Как я не знал этого раньше и ничего не сделал, чтобы знать? В моем действии – мое бездействие, – подумал он с горькой усмешкой. – Каждый день я решаю – ничего не решать». Он засыпал, улыбаясь. И в конце концов подумал, что проблем нет, что любая проблема – это всегда решение, повернувшееся к тебе спиной. Решиться, выбрать… эпифеномены; а другое, корень ветра, кроется в самой плоти вины. «Жаль, если проблема в этом; потому что проблема совсем в другом. Кто же это сказал?» И, засмеявшись, он уснул.

А до того – до того, как сладкое видение о комарах наполнило его нежностью и грустью, – Хуан думал, чем может обернуться экзамен: «Я начну с общего изложения основных положений метафизики Уайтхеда. Надо сказать, что структура знания, по Уайтхеду, имеет под собой сжатую солидную логическую основу Парменидова мира; и доказательство этого такое: едва наметив аналитическое видение вселенной, он показывает почти чудовищную взаимозависимость между любым живым существом и всеми остальными живыми существами, приобретающую характер игры, которая…

– А нельзя ли узнать, молодой человек, что означает слово «чудовищная»?

– Разумеется, профессор, можно. Уайтхед —

В своей комнатушке, совсем близко к звездам, спал репортер.

III

– Но правительство самым категорическим образом это опровергло, – сказал сеньор Фунес.

– Не верь категорическим категориям, папа, – сказала Клара.

– Ах, оставь свои неологизмы.

Хуан так присвистнул, что напугал Бебе Фунеса, гениально (если только гениальность означает терпение) вычищавшего мундштук с антиникотиновым фильтром.

– Che gelida manina, – пропел Хуан, подзадоривая Клару, которая сердито смотрела на отца. – Andiamo in cucina, сага. Но fame [53].

– Подожди немножко. Вчера мы видели это своими глазами. И заявления правительства ни гроша не стоят.

– Ни гроша, – сказал Бебе, продувая мундштук и рассматривая его на свет. – Оптимистическая фразочка из тех времен, когда еще существовали гроши. А теперь, детка, довольствуйся одними правительственными заявлениями.

– Ты ее срезал, старик. – Хуан захлопал в ладоши. – Не совсем понял, что она имеет в виду, но ничего, все равно ты сказал вещь. А Клара совершенно права, сеньор тесть. Вчера мы это видели своими глазами, и никому не удастся опровергнуть тот факт, что настоящий момент характеризуется массой диковинных предзнаменований, и еще более диковинно, что многие из них сбываются.

Клара улыбнулась.

– Может быть, у нас завелась чертовщина, – сказала она. – Gilles et Domenique. Domenique et Gilles [54].

– Кое-какие признаки, – пробормотал Хуан, разглядывая мундштук Бебе на свет; свет заливал стол, искрился в хрустальных бокалах. – А по сути – ничего.

– Некоторые просто ошалели, – сказал сеньор Фунес, всем своим видом давая понять, что лично он не имеет с ошалевшими ничего общего. – Такова психология масс, иррациональный страх. Как в отношении комет. Правительство правильно делает, что успокаивает население. Смешно было бы поддаваться таким глупостям. Помните, как с этим полно… как его?…

– Полиомиелитом, – сказал Бебе очень серьезно.

– Он самый. Точно так, – сказал сеньор Фунес, совершенно убежденный в собственной правоте. – Зачем сеять беспорядок, когда неясно, что на самом деле происходит.

– Итак, положение – лучше некуда, – сказал Хуан. – Однако давайте кушать, Клара. Скажи кухарке, чтобы пошевеливалась.

– Концерт в два часа, – сказал сеньор Фунес.

– Так рано?

– Это дневной концерт.

– А-а. Ну что ж, наверное, уже пора обедать, папа. Я скажу Ирме?

Но Ирма уже сама вошла с салатом, и все четверо живо уселись за стол и развернули салфетки. У Бебе все пальцы были в никотине, он недовольно понюхал их и пошел в ванную комнату. Хуан воспользовался случаем, пробормотал извинение и вышел вслед за ним. Бебе не спеша умывался и отфыркивался. Он не просто вымыл руки с мылом, но тер лицо и отдувался.

– Че, откуда взялся этот концерт?

– Я ничего не знаю, – сказал Бебе. – Лично я признаю только Пичуко или Брунелли да еще хорошую милонгу. И никакой классики, старик, никакой классики. Меня только один раз водили в театр «Колон» на оперу: какая-то пещера и все такое прочее. Так что оставьте меня в покое.