Герой: эволюция, или Как мы стали теми, кто мы есть - Чайлд Ли. Страница 2
В последующие десятилетия морфин не терял своей популярности, особенно после изобретения шприца для подкожных инъекций в качестве средства доставки вещества в организм. Гражданская война в Америке предоставила обширное поле для изучения обезболивающих возможностей морфина. Они оказались великолепными. Раненые солдаты называли морфин «лекарством Господа Бога». Однако это лекарство вызывало неизбежное привыкание. Об опиуме и раньше было известно, что от него не отказаться: в XVI веке один путешественник, посетивший Венецию, наблюдая пристрастившихся к опиуму турок, замечал, что без своей дозы они «очень быстро умирают». Причем тогда речь шла о составе, включавшем 88 % упаковки! С морфином же и подавно были шутки плохи. В Америке к концу 1860-х годов уже насчитывались миллионы людей, попавших к нему в плен. То же относилось и к другим местам, разве что цифры были менее впечатляющими. Так начался новый поиск: теперь задача состояла в том, чтобы убрать привыкание к веществу, сохранив обезболивающий эффект и способность приносить блаженство.
В истинно британском стиле решение (точнее, тогда его посчитали решением) случайно нашел в 1874 году химик Чарльз Ромли Элдер Райт, который вскорости забросил исследования, очевидно, сочтя их бесперспективными. Спустя 20 лет и тоже случайно такое же открытие независимо от Элдера Райта сделал немецкий химик Феликс Хоффман. Он пытался синтезировать кодеин[4] — это младший брат морфина, химически аналогичное вещество, но менее сильное и не вызывающее такого привыкания. Вместо этого его новое средство оказалось вдвое сильнее морфина, доставляло вдвое больше блаженства — и совершенно не вызывало привыкания. По крайней мере, так заявлял Хоффман в то время.
Его продукт разошелся по всему миру, даруя то же самое желанное чувство — глубокое тепло, полное удовлетворение, неудержимый эффект. Он выполнял свою функцию вдвое лучше морфина и был гораздо сильнее опиума. Его добавляли в детский сироп от кашля, в успокаивающую настойку для женщин. Впрочем, быстро выяснилось, что утверждение об отсутствии привыкания было враньем. Изобретение Хоффмана вызывало ужасающую зависимость. Многие жизни были разрушены, люди умирали, свирепствовала преступность. (Однако корпорации уже сделали на этом деньги.)
И как же назвал Хоффман свое изобретение, из-за которого люди в лучшем случае часами лежали без движения, апатичные, погруженные в бесконечное созерцание, а в худшем — оно разрушало их жизни и понемногу убивало? Он дал ему имя «героин» — от немецкого слова, означающего «героический»[5].
Почему именно это слово?
Лучший лингвист, которого я знаю…
Лучший лингвист, которого я знаю, — это моя дочь Рут. Больше всего она увлечена внутренней структурой языка, но также ей интересна английская этимология, она очарована происхождением слов, их меняющимися значениями и тем, как они незаметно влияют на характер и настроение текста. Как-то мы ехали из Нью-Йорка в Филадельфию — я на литературный вечер в Свободной библиотеке, а она присоединилась ко мне, чтобы встретиться со старыми друзьями по колледжу, — и мы целых два часа проболтали об употреблении герундия[6]на рекламном плакате, который увидели у дороги. В чем его функция? Располагает ли он к большей открытости, создает ли более теплую атмосферу, вызывает ли чувство вовлеченности и участия? В основном говорила она, а я слушал. Я вообще очень редко могу сказать что-либо новое для нее.
Единственное, чем я смог блеснуть за последние годы в этой области, — это происхождение английского слова rival[7], но здесь у меня незаслуженное преимущество. Я юрист по образованию и изучал историю английского права, поэтому мне известно, что в древности основным предметом всевозможных исков о гражданских правонарушениях и долговых обязательствах были водоемы — истощение запасов воды в верховьях или, наоборот, затопление низовий и тому подобное. Соответственно, английское слово rival происходит от латинского rivalis — тот, кто имеет тяжбу по поводу реки.
Несмотря на исключительную строгость к самой себе и грамматически-взыска-тельное отношение к языковым структурам, в спорах сторонников прескриптивной и дескриптивной лингвистики[8] Рут занимает очень терпимую позицию. Она не против, чтобы слова меняли значения. То же относится и к общепринятым грамматическим правилам. Она считает, что язык формируется его носителями согласно их потребностям. Рут никогда не станет отталкивать людей только за то, что они говорят недостаточно красиво или бегло, — в отличие от древних греков, которые презирали всех, кто не говорил на их языке. «Варвар» — это греческое слово, означающее «дикарь», причем имелись в виду не обязательно жестокие и грубые люди, склонные к физическому насилию, но и все те, чья дикость заключалась единственно в том, что они не умели говорить по-гречески. Грекам казалось, что эти люди способны издавать лишь бессмысленные звуки наподобие блеянья — «вар-вар-вар», поэтому они назвали их «варварами». Рут не такая, как эти греки.
Сам я нахожусь где-то посередине между двумя полюсами. Я считаю, что у слов должны быть общепринятые значения, иначе мы и не сможем сказать ничего, кроме «вар-вар-вар». Если мне назначат встречу на бейсбольной площадке, я не приду на хоккейный стадион. Если у меня попросят сигарету, я дам сигарету, а не ключи, авторучку или носовой платок. Словам надлежит прояснять смысл, а не затуманивать его, но это вовсе не означает, что они никогда не должны меняться. Меня вполне устраивает миграция значений в таких словах, как rival. Не сомневаюсь, что в современном смысле оно впервые появилось как метафора или, более вероятно, как сравнение. Кто-нибудь сказал: «Вы двое так спорите, словно… словно у вас тяжба из-за реки!» Сравнение оказалось удачным, и в результате произошла миграция смысла, сохранившая основное эмоциональное содержание оригинала, но перенесшая его на другой контекст.
Также я ничего не имею против заимствований. Например, возьмем английское слово addict — человек, питающий болезненное пристрастие к чему-либо (поскольку уж мы упомянули здесь миллионы таких людей). Это слово произошло от латинского addictus, которое обозначало должника, отданного за долги в рабство своему кредитору.
Хотя ничего подобного уже давно не происходит, когда понадобилось новое слово (вскоре после открытия Сертюрнера, что неудивительно), слово addict оказалось наиболее удачным выбором: позор человека, не платящего долг, сменился позором того, кто покорился своей зависимости, причем оба значения сохранили связь с выразительной, практически буквальной, метафорой рабства. Меня вполне устраивает, что слово nice[9] за многие века сменило значение неодобрительной оценки на похвалу, а слово bully [10] мигрировало в противоположном направлении[11]. Я запросто могу использовать выражения, изобретенные пять минут назад. Когда я был мальчишкой, слово sick[12] означало то, чем ты притворялся, чтобы не идти на работу. Теперь оно значит нечто замечательное, превосходное[13]. Вскоре и это значение изменится. Его позабудут, как забыли множество модных словечек, которые мы употребляли в давние годы. Ну и бог с ними!
Однако необходимо заметить, что время от времени здравый смысл все же уступает дорогу педантизму. Лично меня больше всего раздражает слово dilapidated — «ветхий, полуразвалив-шийся». Вот же, прямо посередине слова, стоит латинское lapis — «камень»! То есть когда о здании говорят dilapidated, это значит, что в нем не хватает камней: может быть, они вывалились или их специально вынули, украли, чтобы использовать в других постройках. Следовательно, ни дощатая хибара, ни кирпичный дом не могут быть dilapidated — в них ведь никогда и не было камней! Такие вещи могут вызывать раздражение.