Дар речи - Буйда Юрий Васильевич. Страница 16

– А мне она как-то сказала, что ваша настоящая фамилия не Немиловы, а что-то на шэ… Шато? Шмаро? Как-то так…

– Бедная бабушка страдала недержанием ума. Завещала похоронить ее лицом вниз, но мы не посмели. Это ведь как собакам тело бросить. Кто там был растоптан всадниками и растерзан псами?

– Иезавель, жена Ахава. Спи, Шаша…

Под утро, когда я забылся сном, она исчезла.

Левая нога генералиссимуса Сталина

Как это ни удивительно, пробуждение мое было легким.

Вчерашний долгий день, Арсен Жуковский, мертвое лицо Дидима, много крепкого алкоголя, красная от ужаса и злости Грушенька, обожженное лицо Бобиньки, – всё это мучило меня ночью, но утром под душем исчезло, как и не бывало.

Я даже вышел во двор, чтобы выпить кофе и покурить на заснеженной скамейке, размышляя о Джульетте-Юлии Минаковой-Минелли, спящей по соседству тяжелым, но некрепким старческим сном в объятиях юного мерзавца.

Почему ее подозревали в попытке убийства Марго? Жуковский говорил, что та сдала в КГБ родителей Юлии и то ли мужа, то ли брата, если у нее был брат; а может, любовника, их у нее точно было много. Юлия тогда была девчонкой, молоденькой и прелестной, очень гибкой и самонадеянной.

Шаша рассказывала, что даже в старости Джульетта учила ее владеть телом, правильно носить грудь и задницу. А кроме того, она занималась с Шашей французским.

«Она меня замучила согласованием возвратных глаголов, – рассказывала Шаша и продолжала старушечьим голосом, передразнивая учительницу: – Чтобы понять, ставить в конце букву s или нет, которая, разумеется, не произносится, необходимо проделать несколько мыслительных операций. Определить, что за действие обозначает глагол и на кого оно направлено. Что важнее для глагола: субъект, его число и пол – или объект и способ его взаимодействия с глаголом? Если речь о непосредственном касании, тогда без предлога, а если в перчатках – с предлогом. Ну и очень важно место объекта. И только проведя в уме эти операции, можно решать, ставить или нет в конце букву s, которая всё равно, черт возьми, не произносится, а существует только на письме».

Судя по тому, что рассказывал Жуковский, стукаческая активность Марго пришлась на пятидесятые годы, угаснув ко второй половине шестидесятых. Почему же Юлия не попыталась отомстить еще тогда, почему ждала столько лет, прикидываясь чуть ли не закадычной подругой? Ну, не в пятидесятых, когда она была совсем юной, так в шестидесятых, семидесятых. Что случилось, что заставило ее вдруг вспомнить всё и решиться на поступок? Или она ни при чем?

Я поднял голову и увидел на крыльце Шашу. На плечи она накинула чужую большую шубу. Спускаясь по ступенькам, держалась за поручни обеими руками.

– Замерзнешь, – сказал я, – пойдем домой.

– Посидим минуточку – воздух хороший…

Затушив сигарету в ржавой пепельнице, я смахнул снег со скамейки.

– Грушенька уже рассказала?

– Конечно, – сказала Шаша, приваливаясь боком ко мне. – Надо было тебе раньше открыться, но духу не хватало…

Я ждал.

– Девять лет назад я узнала, что Скуратов содержится в психоневрологическом интернате в Подмосковье…

– Значит, ты знала с самого начала, что он выжил?

– Не с самого начала. Это Арто. После того как он отвез нас в Москву, Конрад вернулся в тот дом – и не нашел тела. Нашел следы, много следов. Стало понятно, что Бобинька приехал с группой поддержки, которая пряталась рядом с домом, в осиннике. Они его и спасли. В канистре у Конрада был не бензин, как мы думали, а кислота. Он облил Бобиньку кислотой – лицо, руки. Конрад говорил, что тот только вздрогнул, потом затих… Он выжил, но ему требовалось лечение. Сначала этим занималась жена, потом она устала и сдала его в интернат, в хороший интернат, а когда еще сильнее устала и ушла к другому мужчине, деньги кончились, и Бобиньку перевели в другой интернат. Как он там выживал, ума не приложу… Врачи пользовались больными как бесплатной рабсилой, а медсёстры и санитарки выбирали мужика покрепче и насиловали. Там было что-то инфернальное… Их потом посадили, главврач получил десять лет тюрьмы, но это потом. Я его забрала и поселила здесь…

– Дидим знал?

– Конечно. Он сказал, что не просил убивать или калечить Бобиньку, а просил избавить его от проблемы. Знакомо, да? Начальник высказывает общее пожелание, подчиненные расшифровывают его послание в меру своего ума, но в рамках образа, созданного начальником… Ну, значит, я оказалась в дурах, как всегда… Впрочем, он не возражал, поставил лишь одно условие: чтобы Бобинька не доставлял ему никаких хлопот. Ну и чтобы он никогда не слышал его имени. Нарцисс…

Я обнял ее за плечи.

– Боюсь тебя всю жизнь, – сказала она. – Ну ведь странный страх какой-то, согласись? Ты совсем не праведник, но боюсь тебя. Всю жизнь не верила, боялась верить…

– Мне?

– Себе, конечно. Я красивая, умная, незлая, ёбкая – любить меня можно, еще как можно, но терпеть всё это… Как ты терпишь? Ты странным образом воплощаешь необсуждаемую норму, нормальность как таковую… в хорошем смысле, конечно… видишь, в эпоху психов и гениев об уважении к норме трудно говорить, не извиняясь… но не понимаю, как тебе это удается, это выше моего ума… Что? Я сейчас цитирую? Кого?

– Любовь есть мир превыше всякого ума – это, Шаша, вольный пересказ Нового Завета.

– Not guilty! [24]

– Кстати, – сказал я, – а Бобинька может говорить?

– Более или менее, но скорее – менее.

– Бог мой, и он больше двадцати лет молчал? Не донес?

– Я как-то спросила его об этом, но он только усмехнулся.

– Это ж ад.

– Теперь мы все в этом аду.

– А как насчет бумаг? По бумагам он всё еще в психбольнице или как?

– Я – официальная опекунша. Всё оформлено, с печатями и подписями. И не очень дорого. Обычно стыд обходится дороже.

– Стыд?

– Ну, страх…

– Пойдем-ка в дом, ты замерзла.

– А ведь сегодня – годовщина у матери…

– Хочешь съездить к ней?

– Накормлю этого нарцисса, и съездим. И еще… Так будем звонить Югу или нет? Или сама идея тебе кажется дикой? Мне – кажется, но иного выхода я не вижу.

– Я же тебе рассказывал, что́ грозит Дидиму, если он во всём признается, покается и так далее. Не так уж и страшно, а при его деньгах и связях…

– Но он же молчит как каменный истукан!

– Не пора ли его в больницу?

– Вот к этому я сейчас точно не готова. Всё еще надеюсь, что он перевернется, ударится оземь и заговорит.

Чтобы добраться до могилы Глазуньи, мне пришлось хорошенько поработать лопатой – надо было расчистить тропу длиною метров двадцать. Я разгреб снег у ограды – и только тогда понял, что же было не так с могилой. Теперь рядом с надгробием Ольги Немиловой стояла плита с именем Петра Нифонтова, Петрундия, ее первого и последнего мужа.

– В позапрошлом году поставили, – сказала Шаша, подошедшая сзади. – Ты когда здесь был?

– Да когда ее хоронили…

– Хочу заменить два памятника одним – и написать на нем «Филемон и Бавкида».

Я очистил от снега скамейки и столик, и мы с Шашей помянули ее беспутную несчастную мать и мужа, которого в Новой Жизни и окрестных деревнях все называли только Петрундием, охламоном и обалдуем.

– Хочешь одна побыть?

Шаша не ответила.

Я вернулся к машине.

Шаша долго не знала, что этот обалдуй – ее отец.

Он был маленьким, кривоногим, жилистым, тупым, косноязычным, некрасивым – нос сапожком, рябой, лопоухий, за всю жизнь прочел только одно литературное произведение – устав караульной службы, когда служил в армии.

Вернувшись с действительной, устроился на тот же завод стройконструкций, где с четырнадцати лет был подручным кузнеца. С первой же получки напился, пришел домой на ходулях, у крыльца упал и сломал руку.