Часовщик - Кортес Родриго. Страница 36

Бруно лишь нахмурился и первым делом вытащил из резного книжного шкафа рукописные журналы.

— Что это? — сунул он журналы переводчику.

— Журнал регистрации выдачи книг ученикам школы… — начал тот.

— Хватит, — кивнул Бруно.

Это было то, что надо. Нарушителей запрета короля и Папы можно было брать прямо по спискам журнала. И поскольку многие из учеников были на всякий случай крещены предусмотрительными родителями, их, как еретиков, ждало аутодафе.

— Сеньор! — с грохотом упал на колени все и сразу понявший раввин. — Это же дети! Не губите!

Бруно покачал головой:

— Святая Инквизиция никогда не трогает детей. Мы арестуем только женщин старше двенадцати и мужчин старше четырнадцати лет.

Раввин взвыл и как был — на коленях — пополз вслед за ним.

— Сколько вы хотите, сеньор?! — рыдая в голос, хватал он Бруно за полы камзола. — Триста мараведи?!

Бруно молчал. Он думал. Дело было вовсе не в учениках; дело было в книгах. Истребление еврейских оригиналов Ветхого Завета более всего походило на замену рабочих чертежей. Такое бывает, когда старый мастер внезапно умрет, а преемник хочет сэкономить на металле. И тогда рождается новый чертеж, а старый, дабы у заказчика не было повода усомниться в том, что он получил заказанное, бросается в огонь.

— Пятьсот?!

Бруно молчал.

— Восемьсот мараведи! Старых, полноценных! Это все, что я копил на свадьбу дочери!

— Пятьдесят тысяч, — обронил Бруно. — Пятьдесят тысяч, и мы не тронем вашу общину. Пока не тронем…

Сумма вовсе не была произвольной. Как только Инквизиция вошла в силу, место приемщика имущества стало цениться на вес конфискуемого золота, и теперь Бруно был обязан делиться постоянно — и с Комиссаром, и с нотариусом и тем более с людьми епископа.

Томазо хватало и других забот, но за массовым изъятием еврейских, греческих и арамейских оригиналов Писаний он следил с интересом.

Проблема уходила корнями в долгое противостояние трех крупнейших центров христианства — Александрии, Константинополя и Рима. Каждый центр называл себя Римом 26, каждый считал себя столицей мира и, само собой, каждый имел собственную версию происхождения христианства. И лучшие позиции были, пожалуй, у Александрии.

Сам Томазо вполне оценил исходившую от африканских донатистов опасность, лишь когда обошел развалины Александрийской библиотеки. Только увидев сложенные из мозаики огромные монограммы Иисуса, он осознал, какой духовный подвиг совершил уничтоживший еретическую библиотеку епископ Теофил.

Удачно закончилось и противостояние с Византией. Собственно, после падения Константинополя Папы и начали дружить с османскими султанами. И именно тогда вывезенным в Италию архивам Византийской империи аккуратно повыдергивали их ядовитые зубы.

Теперь, покончив с внешней угрозой — из Африки и Азии, — Церкви предстояло навести порядок в Европе. Люди постепенно привыкали называть италийский Урбс 27 — Римом, и последним народом, сохранившим неотредактированные тексты Писаний, были евреи.

Когда Амир очнулся, с гор уже спускался слоистый вечерний туман. Он сползал на долину большими плотными кусками, обтекая стволы сгнивших деревьев и камни и укрывая от его взгляда все, что было далее нескольких шагов.

Амир приподнял голову. Вокруг сновало множество людей, но Амир видел их лишь от ног до пояса — все остальное плавало в тумане. И лишь одного человека — в пяти-шести шагах — он видел целиком.

Он сидел на корточках, оседлав тело одного из табунщиков, — голый по пояс, волосатый, с кривым мясницким ножом в руке и огромным золотым крестом на груди.

— Сердце еретика — собакам… — пробормотал человек и сделал режущее движение.

Амир с усилием приподнялся на локтях и увидел в его руке капающий кровью кусок мяса.

— Печень еретика — зверям лесным…

Амир попытался отползти от убитой под ним лошади и обнаружил, что его нога зацепилась за стремя.

— Падре Габриэль! — крикнули откуда-то из тумана. — Святой отец!

— Иду… — нехотя отозвался человек, посмотрел вокруг себя и вдруг уткнулся взглядом в Амира: — А ты почему живой?

Амир обмер.

Человек поднялся и враскачку двинулся к Амиру. Встал над ним, затем по-хозяйски сел Амиру на живот и запустил окровавленный нож ему под рубаху.

— Нет… — выдавил Амир и ухватил скользнувшее под рубахой лезвие рукой.

— Ты — еретик, — словно сквозь него посмотрел человек и сделал режущее движение.

Но Амир нож удержал.

— Я не еретик! — выдохнул он. — Я — мусульманин!

— Падре Габриэль! — снова позвали откуда-то сбоку. — Идите к нам!

Глаза волосатого человека с крестом на груди засветились сомнением.

— Как мусульманин? Разве ты не вез через границу еретическую Библию?

— Вез, — признал Амир, — но я не почитаю Христа. Я контрабандист, а не еретик.

Лицо человека с крестом на секунду наполнились болью.

— Как жаль…

Все с тем же искаженным болью лицом он огляделся по сторонам.

— И они тоже не еретики?

— У нас не было ни одного христианина, — мотнул головой Амир, изо всех сил удерживая направленный в его живот нож, — только мусульмане.

По щекам волосатого человека скатились две крупных слезы.

— А кого же я тогда скормлю моим собакам?

Сзади него появились темные силуэты двоих человек в черных рясах.

— Вот вы где, падре Габриэль, — с усилием приподняли они плачущего сумасшедшего и поставили его на ноги. — Хватит, падре Габриэль…

Амир выдохнул и стремительно выдернул застрявшую в стремени ногу, но в его горло тут же уперся ствол мушкета.

— А ты, магометанин, тихо. Руки — перед собой…

Амир покорно протянул руки вверх, и кисти быстро и умело перетянули грубой веревкой.

— А теперь встал и пошел!

За день до аутодафе к Исааку прорвался Мади аль-Мехмед.

— Я передал протест королю, кортесу и Верховному судье, — поглядывая на замерших с двух сторон молодых доминиканцев, торопливо произнес друг. — Но ответа все нет. Я надеюсь, может быть, завтра…

— Не надо, — улыбнулся Исаак, — ничего уже не надо, Мади. Ты и так для меня много сделал.

— Но конституции фуэрос…

— Брось, Мади, — тихо рассмеялся Исаак. — Нет больше конституций фуэрос, прошло наше время, старик. Теперь их время наступило.

Мади проследил взглядом за широким жестом старого менялы и уперся взглядом в исполненных чувства своей правоты молодых монахов. И, было видно, понял.

А за два часа до аутодафе Исааку разрешили свидание с давшим на него показания сыном. Рядом с ним не стояли монахи, но Исаак чувствовал: каждое сказанное слово внимательно слушают.

— Прости, отец. Я признал, что ездил к сеньору Франсиско, я не подумал, что он связан с гугенотом доном Хуаном Хосе.

Исаак отмахнулся. Инквизиторы просто обманули его сына.

— Ты же сделал все, что должен? — спросил он, имея в виду доставку письма сеньору Франсиско.

— Да, — кивнул Иосиф.

— Он знает о том, что происходит?

— Конечно, — кивнул сын. — Такое сейчас по всей стране.

— И что он сказал?

Иосиф опустил голову, а Исаак замер. Покровитель города был обязан старому еврею многим, очень многим. Более того, он уже с прошлого урожая должен был вернуть все деньги по военному займу. Чтобы подкупить охранников и бежать, хватало и десятой части этого долга, а чтобы выйти из Трибунала чистым, достаточно было заплатить Комиссару пятую долю. Но для этого недоставало одного — возврата долга.

— Грандам нравится, что евреев убивают, — неожиданно прямо ответил Иосиф. — Они не хотят возвращать свои долги по займам — по всему Арагону. И наш сеньор Франсиско не исключение.

Исаак обомлел. Он бы не удивился, если бы гранд струсил. Он бы не стал его винить, если бы сеньор Франсиско не нашел времени — война есть война. Но пожадничать?! Этого можно было ожидать от подмастерья, и старик никогда бы не подумал, что Сиснерос окажется настолько глуп.