Часовщик - Кортес Родриго. Страница 61

— Вас там примут, — отрезал военачальник.

— А есть там врачи? — заинтересовались беженцы. — И вода… вода там в достаточном количестве есть?

— Там есть все, что понадобится, — твердо произнес военачальник.

Он подал всадникам команду растянуться двумя цепями — точно в направлении будущей стоянки, и совершенно измотанные качкой и переживаниями беженцы покорно потекли вперед меж лениво едущих по обе стороны от них солдат.

Но Амир насторожился. Он тоже устал и тоже был измотан, однако перед глазами все время возникал тот раб-христианин, которому он столь успешно вправил кишки. Каждую перевязку раб, видимо, чтобы не думать о дне сегодняшнем, рассказывал о том, что осталось позади.

— В Марокко чужаку делать нечего, — говорил он. — Чужак там — добыча. Ни вера не спасает, ни язык.

И от этого становилось тревожно, а когда тревога начала стучать в висках, он решительно повернул назад.

— Куда?! — приставил к его груди пику всадник.

— Я ухожу, — твердо произнес Амир.

Наконечник копья подался вперед, прорвал куртку, и по груди потекло горячее.

— Вернись в колонну.

Амир отскочил, поднял глаза и, опережая следующий тычок, ухватился за наконечник.

— Мы одной веры.

— Вернись, тебе сказано.

— У нас один язык.

— Вернись.

Христианин был прав.

И тогда Амир рванул копье на себя, ухватил древко обеими руками и волчком провернулся вокруг оси. И в тот самый миг, когда копье оказалось в его руках, раздался этот вой — со всех окрестных сопок.

— Ах ты! — выхватил всадник саблю, и Амир просто ударил его в лицо тыльным концом копья — как держал.

К повисшему в стременах всаднику ринулись на помощь, но Амир был намного ближе, а потому успел все: и взлететь в седло, и сбросить противника. Развернул вздыбившегося жеребца и в следующее мгновение мчался в сопку — как можно дальше от дороги. Проскочил под носом ринувшейся к дороге лавины всадников и только на самой вершине сопки развернулся.

Колонну беженцев уже выстроили и, судя по отдельным выкрикам, нещадно грабили.

Томазо получил от брата Хорхе почту со сводкой о начавшейся «очистке» беженцев из Арагона и Гранады. Из вложенного в пакет донесения агента Ордена в Марокко следовало, что вожди отказались делиться с главным поставщиком «товара». Это означало серьезный недобор в казну Ордена и рождение вопроса «кто виноват». Поскольку «марокканский вопрос» вплоть до отстранения курировал Томазо и отчасти Генерал, вся ответственность за провал лежала на них.

Брат Хорхе спал и видел, как бы спихнуть Генерала, а заодно уесть и его любимчика.

— Сволочь, — презрительно пыхнул Томазо.

У него были дела поважнее.

Записанные короткими абзацами, порой в сопровождении алгебраических формул и зодиакальных символов, наблюдения часовщика оказались на удивление интересны. Более того, они были весьма точны и даже практичны. Однако отдавать их в Рим в таком виде было немыслимо.

«И кто все это переведет на человеческий язык?»

Томазо мысленно перебрал всех в достаточной степени владеющих пером, астрологией и метафизикой и признал годным лишь одного — его тезку Томмазо Кампанеллу.

Этот доминиканец неоднократно обвинялся в ереси, и лишь принадлежность к одному из самых сильных Орденов Церкви всякий раз отводила от него тяжелую руку Инквизиции. Однако едва Кампанелла вздумал сыграть в государственный переворот, все кончилось — быстро и навсегда.

Томазо усмехнулся и ощупал рубец на груди. Он лично арестовал яростно оборонявшегося «пса господня» в Неаполе и лично, истекая кровью, доставил Кампанеллу в тюрьму. Но, следует признать, широкие взгляды мятежника произвели на совсем еще юного Хирона впечатление.

С тех пор утекло много воды, и Томазо побывал и в Индии, и в Африке, и даже в Китае. И только Кампанелла — все двадцать шесть лет — так и сидел в каменном мешке и, как следовало из агентурных донесений, был готов обслужить кого угодно, лишь бы выйти.

«Должен суметь…»

Томазо вздохнул, положил слева тетрадку с записями часовщика, а перед собой чистый лист и начал с главного.

«Хочешь на свободу, брат? Тогда принимай заказ. Если Папе понравится, выйдешь. Мелкими указаниями не стесняю. Главное, прочувствуй суть и перепиши нормальным человеческим языком. Лично я такой практичной метафизики еще не встречал».

Томазо улыбнулся. Проект всемирной «юдерии» для всех, кто пока с трудом поддавался одомашниванию, — арабов, эфиопов, московитов — был не просто хорош; он давал идее Вселенской Церкви главное — практически осуществимую форму.

Бруно заглядывал в каждый дом и каждую синагогу близлежащих юдерий. Тому, кого постоянно видели в свите самого сеньора Томазо, евреи ни в чем отказать не смели.

— Мы не нарушаем указов Короны, — заглядывали ему в глаза раввины. — Вот, убедитесь: ни одной рукописной книги, ни одной Библии…

Бруно и сам это видел. Чтобы спасти общины от погромов, раввины безропотно сдали Инквизиции все древние манускрипты и все оригинальные тексты Ветхого Завета. Теперь выиграть в диспуте с теософом Церкви не сумел бы даже самый умный раввин.

— И все запреты на одежду мы соблюдаем, — клялись раввины.

И это было правдой. Дабы не возбуждать легионеров, евреи сняли со своих жен все украшения — сами. И все-таки что-то шло не так.

Разгадка созрела сама, постепенно, когда Бруно нашел среди затребованных им документов весьма любопытные бумаги. Некие Ха-Кохены — Исаак и Иосиф, — полные тезки двух почти забытых им людей, вместо того чтобы думать только о куске хлеба, начали организовывать в юдериях школы.

Понимая, что обнищавшие родители не смогут содержать учителей, Ха-Кохены создали фонд и дотошно вычислили, кто и сколько должен вносить, чтобы дети учились. Они ввели поборы на свадьбы и на обрезание, на каждую голову козы или барана, обложили высоким налогом продукты богатых — мясо и вино. Они учитывали даже то изношенное платье, которое остается после умершего! Но школы продолжали содержать.

Бруно зашел в одну из таких школ и был потрясен. Бледные, явно голодающие учителя страстно вдалбливали в головы таких же бледных, в штопаной одежде, засыпающих от недоедания детей основы «Алгебры»!

— А почему так мало учеников? — уже уходя, поинтересовался Бруно.

В классах заполнивших всю страну колледжей Ордена воспитанников было вдвое больше.

— А как же иначе, сеньор? — виновато улыбнулся учитель. — Я ведь должен добиться понимания предмета.

Несмотря на явную нищету, евреи категорически запретили давать одному учителю более двадцати пяти детей. Иначе, считали они, ухудшения образования не избежать.

И вот тогда Бруно понял все. Шестеренки отказывались быть шестеренками, а то, что произошло с ними в пожарах библиотек и пытках водой, столь почитаемых Трибуналом, более всего походило на закалку деталей курантов. Инквизиторы, сами не понимая, что делают, намертво закрепили в иноверцах их брезгливое нежелание иметь хоть что-нибудь общее с машиной Церкви. Теперь иноверцев было проще отправить в плавильные печи, нежели переточить под нужный размер.

Сначала Амир отрывался от кинувшихся вдогонку солдат, затем полдня объезжал окрестные сопки, не в силах решить, в какую сторону Африки отправиться, и все-таки вернулся назад — по своим же следам. От всей колонны беженцев осталась едва ли треть живыми и еще треть — мертвыми. Для них родичи и копали могилы — ножами, кружками, чем придется.

— Что это? — не понял Амир, когда увидел вывернутые на дорогу кишки. — Зачем?

— Золото искали, — мрачно отозвался какой-то старик. — Кто-то им сказал, что мы золото через таможню в животах провезли. А всех девчонок с собой забрали.

Амир спешился и принялся долбить наконечником отнятого копья плотную сухую землю: всех мусульман следовало предать земле до заката.

— Надо было нам к султану Османскому плыть, — прокряхтел старик. — Говорят, он всех принимает, даже греков и евреев.