Сказки Бернамского леса (СИ) - Ершова Алёна. Страница 35
— Что плохого в госпоже Двуликой? — спросила она, усаживаясь в кресло. — Как ты себя чувствуешь, дать зелье снимающее боль или лучше воды?
Айлиль молча откинулся на подушки, и пшеничные волосы растеклись золотом. Похоже, разговор истощил его.
— Ничего, — сказал принц, наконец. — Очень хорошо, когда есть тот, кто встретит тебя за чертой. Вдвойне хорошо, что это будет женщина, призвание которой дарить жизнь. Но почему тогда люди бояться ее даже по имени назвать?
Этэйн вздохнула.
— Думаю, потому что Двуликая отделяет своим ножом память от души. Как можно любить и звать по имени ту, которая вместо того, чтобы даровать жизнь — стоит на страже мира мертвых?
Айлиль рассмеялся. Невесело, сипло. Действительно можно ли любить женщину, способную в любой момент вонзить клинок тебе в грудь? Жаль, что у него нет ответа на этот вопрос.
— Думаю, человеческая душа, как созревший плод. Его нужно вовремя снять и вынуть семена, иначе он начнет гнить на ветке. Семена же однажды станут основой для нового разума. Взгляни на этот мир. Он неустанно движется вперед. Без череды смертей и возрождений все остановится.
Этэйн подскочила со своего места.
— Плод! Плод⁈ А кто решает, созрел он или нет? Почему дряхлые старики, окруженные уставшими родственниками, остаются на ветвях, а ты… тебя заберут⁉
Айлиль удивленно поднял брови. В искренность молодой королевы он не верил ни на унцию. Но разговор занял его.
— Слышала о том, что первым зреет тот плод, в котором завелся червь? Он точит изнутри, и ты торопишься, несешься вперед, ибо знаешь: лучше умереть, чем позволить тому червю добраться до семян. Ибо тогда нечему будет перерождаться.
— Ты смирился? — Этэйн села на край кровати и взяла Айлиля за руку.
— Видимо, нет. И потому я все еще тут, моя госпожа… не грусти. Лучше расскажи мне, откуда у тебя эта дивная птица и ларец, наполненный странными зельями? На крышке изображены журавли, но твой дом по женской линии носит знамя ворона.
— Откуда взялся журавль, я и сама не знаю, а в остальном…
Этэйн попыталась встать, но принц удержал ее.
«Силен для умирающего», — подумала она и начала свой рассказ. Она говорила, о своем детстве, о сестрах, о побегах в сад. О том, как первый раз увидала ворона и о том, как мать принесла ларец. Смысл лгать или утаивать правду от умирающего? А потому она, краснея, поведала как перепутала Айлиля с королем и как обрадовалась. Не скрыла и того, что поцелуй его скорее напугал, чем обрадовал.
Рассказ ее простой и незамысловатый продлился до самого утра. Но стоило небу зарозоветь, как принц поднес ее руку к губам и поцеловал:
— Спасибо. Иди спать, Этэйн. Я буду ждать тебя завтра ночью. И… — он помедлил, — Возьми с собой флейту. Тысячу лет не слышал, как ты играешь.
Глава IV. Кто ты?
Этэйн едва дождалась следующей ночи. Ей и вовсе казалось, что уснуть не выйдет, но тяготы минувшего дня сморили не хуже сонного зелья. Проснувшись глубоко за полдень, она не без труда отыскала кухарку и приказала подать завтрак.
Замок словно вымер. Неприглядный изначально, теперь он больше всего походил на склеп. Двор отбыл на охоту, а мелкая челядь старалась как можно реже выглядывать из своих коморок. Кухарка не пожелала ради прихоти одной малознакомой королевы разжигать плиту: выдала ей хлеб, сыр, буженину и кружку молока. Потом, видимо, сжалилась и отсыпала из собственного передника горсть сухих безе, что остались со свадебного стола.
— Ешьте, ваше величество. Не думайте о плохом. А там, глядишь, и образуется все само собой.
По мнению Этэйн «само собой» редко когда получалось хорошо. Хотя и сильно плохо тоже не выходило.
« А ведь есть те, кто нащупал в своей жизни канат золотой середины и идет по нему. Только долго ли удастся держать равновесия когда под ногами пропасть?»
Когда Этэйн пришла к принцу, тот спал. Но стоило подойти ближе, как он открыл глаза.
«Зеленые? Мне казалось, они были карие, словно свежесваренный кофе. Какая я невнимательная. Или это игра света?»
Она сменила повязку. Рана выглядела все так же плохо, но кожа вокруг оставалась сухой и холодной, и Этэйн позволила зернам надежды прорасти в собственном сердце. Потом ее взгляд упал на нетронутый кубок с зельем, снимающим боль, и вздох вырвался из груди.
— Как спалось? Дать обезболивающее?
— Не нужно, — принц взял ее за руку. — Твое присутствие лучшее из лекарств. Сыграешь?
Этэйн достала флейту и задумалась. Хотелось создать мелодию вселяющую надежду и дарующую умиротворение. Королева поднесла инструмент к губам, закрыла глаза, представила себя легким ветром и выдохнула, рождая первые звуки. Она неслась над разнотравьем, падала с гор бурлящим потоком, блестела солнечным лучом. Постепенно музыка втянула, окутала крепкими нитями. Флейта ожила и своенравно запела совсем не то, что желала ее хозяйка. Стрелами вылетели резкие, отрывистые звуки. Они кололи, царапали, наполняли душу смятением.
«Ну уж нет, этот мир и так полон тревог, пусть хоть искусство будет чистым», — Этэйн сжала флейту так, что пальцы побелели, вытянула ноту, сменила мотив. Но поле, над которым она пролетала ранее, уже было не узнать. Небо почернело. Душистая трава смялась и пожухла. Воздух отчетливо запах кровью. Поток, несущийся с гор, сделался алым. Этэйн хотела оторвать флейту от губ, но не тут-то было. Звуки ее песни услышали те, кто столетия лежал в земле. Сизыми тенями они поднимались, поворачивали головы и смотрели, смотрели на нее знакомыми зелеными глазами. Волной пронеслось над землей.
«Освободи, отпусти меня. Порви нить, ты сможешь».
Этэйн увидела, как от нее к теням тянутся нити. Она же, словно неумелый кукловод, держит полные ладони веревок и не знает, что с ними делать.
«Брось!»
«Натяни!»
«Управляй!»
«Рви их! Рви!»
— Кар! — вскрик ворона оборвал мелодию в наивысшей точке, и Этэйн почувствовала, как ее дернуло в разные стороны, да с такой силой, словно само мирозданье желало разорвать на части.
— Тише, тише, — он держал крепко и гладил по голове, словно маленького ребенка. — Что ты творишь, глупая? Всего-то нужно было порвать одну и алую, а не все разом. Как же ты теперь в забытье, без людской веры? Где силу черпать будешь?
Этэйн притихла в крепких объятьях. Ее било мелкой дрожью, но запах, терпкий запах лесного костра успокаивал. Хотелось укутаться в него как в плед и сидеть, сидеть ни о чем не думая.
— Ваша рана, — просипела королева и нашла в себе силы отстранится от принца. Голос был сорван. Неужели она кричала?
— Болит… — произнес он удивленно и растер грудь. Этэйн подскочила и кинулась к кубку с зельем.
— Оставь, — принц протянул ей руку. Его живот был чист от повязок, но на груди рубашка окрасилась алым. — Посиди еще со мной. Не думал, что разорвать связь будет так легко и одновременно так больно.
Этэйн удивленно воззрилась на принца. Сама она еле стояла на ногах. Казалось, в груди поорудовал мясник и теперь там, внутри захлёбывается собственной кровью сердце.
— Я не понимаю, что произошло. Нужно позвать врача!
— Нет. Не уходи. Скажи. Зачем ты разорвала нить?
Этэйн пожала плечами, а потом вспомнила взгляд изумрудных глаз и тихое «освободи».
— Ты ведь сам попросил…
— Попросил, — принц кивнул и поднес ее руку к губам, — Но не думал, что ты так легко отпустишь. Почему?
Этэйн всхлипнула.
И очнулась.
Отняла от губ флейту и огляделась. За окном занимался рассвет.
Смертельно раненый Айлиль лежал на подушках. Глаза его были закрыты, а бескровные губы сжаты в тонкую полоску.
— Ты невероятно играешь, — прошептал он наконец. Никогда не слышал ничего подобного.
Этэйн кивнула, говорить не было сил.
— Придешь завтра? Это будет последняя ночь.
Этэйн снова кивнула, не в силах проглотить сухой ком. Убрала флейту и поднялась. На ватных ногах дошла до двери и застыла, пригвожденная вопросом: