Сказки Бернамского леса (СИ) - Ершова Алёна. Страница 6

— Любовной магии я лишилась, но кровь туатов все еще течет во мне, — отстраненно произнесла она, вытягивая из земли ивовый прут.

В этот момент Ападев выбила у фения меч, и тот едва успел уйти в сторону, спасаясь от удара. Блодвейт кинула Ойсину прут, и тот поймал его и ударил прежде, чем успел сообразить, что в руках у него совсем иное оружие. Сида лесного ручья вскрикнула и опала водой. В луже остались лежать лишь венок из цветов да золотой браслет. Дерина и Блодвейт подбежали к скальду одновременно, и замерли, глядя на то, как он поднимает с пола витой браслет.

— Вот твоя пропажа, душа моя. — Ойсин протянул Дерине украшение, а та, всхлипнув, прижалась к нему.

— Что ж, герой, вижу, ты остался верен своей любви. — Блодвейт криво усмехнулась, глядя на то, как фений загораживает собой Дерину. — Но у каждого поступка есть своя цена. Поверив тебе, я отреклась от имени рода и вечной молодости. Так пусть твой род полнится лишь девочками, и некому тебе будет передать свое имя. Снимется же мое проклятье тогда, когда дева крови твоей полюбит туата, уродство которого также сильно как моя красота.

Спакона Тэрлег замолчала, и тишина опустилась на Зал под Холмом.

— Это ж, сколько тебе лет⁈ — не выдержала Айлин.

— Очень много, — проскрипела сида, — и все это время я стара и горбата. Моей молодости хватило лишь на одну человеческую жизнь, но прожила я ее с огоньком. Сила Холмов во мне сохранилась, но пробуждать землю после зимы я уже не могла. Зато научилась видеть нити судеб.

— А что стало с Ападев? Она погибла?

— Да, но она переродилась и нашла своего Вилли, хоть для этого и понадобилась почти тысяча лет. Правда, у лесного ручья больше нет сиды-хранительницы, а берега его облюбовали банши.

— Выходит, Айлин сняла твое проклятье со своего рода? — наконец спросил правитель сидов.

— Выходит, — старуха улыбнулась щербатым ртом, — и тебе помогла, и себе.

Айлин с теплотой посмотрела на супруга.

— Значит, у нас родится мальчик? — спросила она.

— Да. Ноденс вновь переродится, как в свое время переродился Нуад. Но круг должен замкнуться. А потому через пятьсот лет ваш сын ляжет на жертвенный камень, дабы напитать магию Бернамского леса.

2. Время пришло, а человека все нет

Сквозь брешь в ночном небе пролился лунный свет. Мазнул по глади озера и запутался во влажных, слегка вьющихся волосах. Мужчина прошелся по ним пальцами, словно хотел вычесать мягкое серебро, но вместо этого поддел длинную водоросль, вытянул ее и небрежно бросил на землю рядом с золотой уздечкой. Посмотрел задумчиво на эмалевые накладки, поднял глаза на человека, что спал неподалеку, и в очередной раз подивился чужой беспечности. У местных жителей зуб на зуб не попал бы от страха, окажись они рядом с келпи, а этот пожелал доброй ночи, накрылся плащом и заснул как ни в чем не бывало. И ладно если бы не знал, кого встретил на берегу озера лох-Каледвулх. Так нет же, сразу догадался. И при этом не только спас, но и вернул драгоценную уздечку. Не пожелал обрести власть над хранителем озера. Глупец. Или, наоборот, излишне хитер?

Келпи[1] обиженно фыркнул, не в силах разгадать чужой мотив. Дух хоть и был очень молод, но на собственной шкуре успел убедиться в том, что от людей стоит ждать лишь беды. Та же сейдкона Фрэнгег. Что он ей сделал? Чем заслужил черную неблагодарность и зачарованную сеть? Ведь не подоспей сегодня сын короля Николаса, озеро лох-Каледвулх вновь осталось бы без хранителя. Келпи достал из поясного кошелька небольшую жемчужину, покатал между пальцами и сжал в кулаке.

Ожоги от зачарованной сети почти зажили. Своевременный оборот и полученная обратно уздечка сделали свое дело. Тем не менее, день сегодня выдался тяжелым и принес больше вопросов, чем ответов. Водяной конь устало прикрыл глаза, жалея, что не может понять мотивов чужих поступков. Хотел бы он узнать, что творилось в голове у Фрэнгег когда она плела зачарованную сеть…

I

Это был день жертвы. Крестьяне, прекрасно помня чьей милостью стоит их деревушка, подготовились основательно. Сварили густое пиво, собрали ягод и золотой пшеницы, напекли пирогов, а еще притащили меня. Постарались подлецы, заманили в хлев, оглушили и связали, словно окорок для коптильни. И нет бы молча все провернуть, целое судилище учинили. Фелида[2] сыскали. Ему-то староста и поведал обо всех моих делах: и козу то я сморила, и пиво по моей милости скисло, и красавца Эвена прокляла, да так, что он заплешивел и облез весь. Я и не отпиралась. Попробуй-ка, соври фелиду! При разговоре с их братией язык вперед головы бежит. Да и чего, спрашивается, молчать? Мои дела, я и не таюсь. Только забыл староста один момент. Сейд-то мной не по собственной прихоти сотворен, а по просьбам местных, ими же и оплачен сполна. Я лишь инструмент. Ведь никто не ломает серп, отсекший палец.

Коза женке старостиной помешала. Якобы капусту всю ее пожрала, а на самом деле завидно стало, что чужая скотина и молока давала на всю семью, и шерсти. Вот и пришла, старшая над женами, ко мне. Изведи, говорит, что хочешь дам. Глупая баба. Я и забрала ее силу женскую, детородную. Теперь на ней корень ольхи настаиваю да продаю тем, кто хочет детей иметь, но не может.

А с пивом, вообще, все само собой вышло. Два соседа никак решить не могли, у которого оно лучше. И судились, и дрались, все без толку. Наконец какой-то лихой ветер надоумил их на поклон ко мне явиться. Пришли горемычные, и давай хитрить, мол, отведай пивка да скажи, чье вкуснее, а оплату с побежденного возьмешь. Я их пиво попробовала и говорю: «У обоих дрянь, платите оба». А те разобиделись и давай барогозить. Пришлось им в чарки плюнуть. С той поры и прокисает все.

И Эвеном моей вины не было. Я ему в вечной любви не клялась, брэ стирать не обещала. С какой такой радости он начал кричать у меня дома проклятья? Они ж все в обратку летят да на сказавшего цепляются.

Так-то оно так. И глядишь, отпустил бы меня фелид, велел перебраться куда подальше, и делу конец, не в первой. Но, как назло, принесла нелегкая соседку мою, Агнесу, что б ей пуст… пустых закромов не видать! И давай меня поносить, мол, помои я ей на порог вылила да проклятья вымолвила, отчего ее скрутило всю. И не отвертишься, было дело. Как ни говорила, ни убеждала я фелида, что не вкладывала силу ни в слова, ни в действия — итог один. И ведь прав длиннобородый. Сила ведьмы найдет выход, если ее в узде не держать. А поступок наш, как есть, ведет к последствиям. Только вот мне от этого сплошная беда. Выжгли на плече руну жертвы, связали путами невидимыми с духом озерным да приволокли сюда участи своей дожидаться. И даже не опоили дурманом, решив страхом моим округу насытить.

Я постаралась сесть. Тело затекло и не слушалось, колючие веревки драли кожу. Не важно, главное отползти подальше, спрятаться. Освободиться от пут, а там посмотрим, кто кого. Надо будет — руку себе отрублю с проклятым клеймом. Жизнь все равно дороже.

Вдруг на озере поднялась волна. Со всех сторон загудело:

«Время пришло, а человека все нет»!

Все волосы, что у меня были, встали дыбом, я забилась, глядя, как поднимается волна, лижет голые ступни. Горло сдавил страх, только поэтому не закричала. А вот когда меня подхватили крепкие руки и потащили вперед, не выдержала, забилась как пойманная в сеть рыба. Да еще и цапнуть успела. Уж не знаю, как вывернулась.

— Хей, тише не кусайся. Бешеная какая! — До меня сначала дошел спокойный мужской голос, а потом уже смысл сказанного. Все еще не веря в свое спасение, я дернулась и рухнула лицом в землю.

— Да прекрати вертеться, дай веревки разрежу. До мяса же все стерла, буйная.

Когда путы спали, руки повисли безвольными плетями. Пальцы пронзила боль. Проклятые крестьяне, чтоб их фоморы…урожаем богатым одарили!

Пока я выла, уткнувшись в землю, мой спаситель развязал ноги. После чего, судя по звукам, отошел на безопасное расстояние.