Летучие мыши появляются ночью. Та, которой не стало. Табакерка императора - Вежинов Павел. Страница 80
– Так это все неправда? – настаивала Дженис. Ева резко тряхнула головой.
– Нет, ну, конечно, неправда! – сказала она. – То есть…
И тут она запнулась. Голос у нее дрогнул так, что это было красноречивей всяких слов.
– Конечно, это неправда, – твердо сказал дядя Бен. Он откашлялся.
– Конечно, неправда, – эхом отозвалась Елена.
– Тогда, – упорствовала Дженис, – что это за странное «то есть»?
– Я… я не понимаю…
– Сначала вы сказали все как надо, – объяснила Дженис, – а потом вы как будто спохватились, и так непонятно посмотрели, и сказали «то есть» – как будто что–то все–таки на самом деле было.
Господи, ну как им сказать?
– Значит, это все неправда? – вне себя сыпала Дженис. – Ведь тут не может же быть что–то верно, а что–то нет?
– Пожалуй, девчонка говорит не такие уж глупости, – неохотно заметил дядя Бен, снова откашлявшись.
Три пары глаз, славных глаз, без сомнения, доброжелательных глаз, уставились на Еву. На секунду у нее перехватило дыхание.
Наконец–то до нее дошло. Все это нагромождение домыслов и недоразумений. Или еще похуже, как, например, этот «осколок табакерки», который навязчиво и мучительно плясал у нее в уме. Но ведь кое–что из этого факты. Полиция может их доказать. И совершенно бесполезно отрицать их.
– Скажите, – начала Ева, нащупывая почву. – Неужели вы можете поверить, что именно я могла… ну… поднять руку… именно на него?
– Нет, милая, конечно, нет, – успокоила ее Елена, и ее близорукие глаза посмотрели на Еву просительно. – Вы только скажите нам, что все это ложь. Больше нам ничего не надо.
– Ева, – спокойно проговорила Дженис. – Какую жизнь вы вели до встречи с Тоби?
Впервые в этом доме ей задали такой нескромный вопрос.
– Ну, Дженис, знаешь ли! – оборвала ее Елена совершенно вне себя.
Дженис не обратила на мать никакого внимания. Она медленно перешла гостиную и села на низенький мягкий стул против Евы. Нежная, почти прозрачная кожа, какая часто бывает у рыжих, в минуты волнения порой отдает зловещей синевой. Большие, темные глаза Дженис уставились на Еву. В них смешались восторг и отвращение.
– Не подумайте, что я вас осуждаю! – сказала она с неуклюжим великодушием своих двадцати трех лет. – Я даже вами восхищаюсь. Правда. Я всегда вами восхищалась. Но просто префект полиции об этом говорил. Я только за ним повторяю. То есть насчет того, зачем вам могло понадобиться убить папу. Я не говорю, что вы убили, поймите! Я вовсе и не думаю, что это вы. То есть что это именно вы… Только…
Дядя Бен кашлянул.
– Мы, я надеюсь, все тут широких взглядов, – сказала Елена, – верней, кроме Тоби и еще, пожалуй, бедного Мориса. Но знаешь ли, Дженис!
Дженис пропустила слова матери мимо ушей.
– Вы ведь были замужем за этим Недом Этвудом, да?
– Да, – сказала Ева. – Конечно, была.
– Он сейчас в Ла Банделетте, знаете?
Ева облизала губы.
– Да?
– Да. Неделю назад он был в баре «Замка». Он довольно много говорил и, помимо всего прочего, сообщил, что вы до сих пор в него влюблены и что он вас вернет во что бы то ни стало, даже если ему придется ради этого открыть нам на вас глаза.
Ева не в силах была шевельнуться. Сердце у нее то совершенно замирало, то начинало бешено колотиться. Она просто онемела от этой наглости.
Дженис оглядела всех.
– Вы помните, – продолжала она, – вечер перед тем, как умер папа?
Елена зажмурилась.
– Как он тогда вернулся с прогулки, – продолжала Дженис, – такой пришибленный и огорченный? И не пошел с нами в театр? И ни за что не хотел объяснять почему. И ведь только когда ему позвонил антиквар насчет табакерки, он успокоился, верно? И что–то такое он еще сказал Тоби перед нашим уходом в театр, помните? И Тоби тоже стал какой–то странный, да?
– Ну и что? – не выдержал дядя Бен, внимательно изучавший свою трубку.
– Глупости, – сказала Елена. Но при упоминании о той ночи слезы выступили у нее на глазах и с круглого лица сползли благодушие и румянец. – Тоби так расстроился тогда просто из–за того, что «Профессия миссис Уоррен» – пьеса о… ну, словом, о проституции.
Ева выпрямилась на стуле.
– Больше всего папа любил гулять по зоологическому саду за «Замком». И вот, если этот мистер Этвуд пошел за ним и сказал ему что–то насчет…
Дженис не кончила фразу. Она кивнула на Еву, отводя от нее глаза.
– И папа пришел домой – помните? – странный и бледный. Он что–то сказал Тоби. Тоби ему не поверил. Ну вот только представьте себе, что все было так! И – помните? – Тоби не мог заснуть. В час ночи он позвонил Еве. И если он передал ей папины слова? А она пришла сюда выяснять отношения с папой и…
– Простите, одну минуточку, – очень спокойно сказала Ева.
Она глубоко вздохнула, подождала, пока сможет ровно дышать, и снова заговорила.
– Интересно, что же вы обо мне все это время думали? – спросила она.
– Ровным счетом ничего! – крикнула Елена, срывая с себя пенсне. – Вы прекрасная, вы лучше всех! О господи, да куда же это опять запропастился мой носовой платок! Просто когда Дженис несет про эту кровь и бог знает про что еще, а вы ее не обрываете, вы не отрицаете…
– Да, – сказал дядя Бен.
– Но я хочу еще кое–что выяснить, – не унималась Ева. – Что это за обиняки и недомолвки, и вопросы, каких я от вас раньше никогда не слышала? Уж не на то ли вы намекаете, что «Профессию миссис Уоррен» надо бы назвать «Профессией миссис Нил»? Так, что ли?
Елена оторопела.
– Нет, милая. Ах ты, господи! Конечно, нет!
– Тогда в чем же дело? Я знаю, что про меня говорят, во всяком случае, говорили. Все выдумки. Но ведь если мне будут без конца такое твердить, так ведь доведут же до того, что это станет правдой!
– Ну, а как насчет убийства? – спокойно спросила Дженис.
Дженис обладала детской простотой. Пора, когда она была задавакой, воображалой и с видом умудренной опытности воротила нос от бесхитростных проказ своих сверстниц, у нее уже прошла. Она сидела на низком стуле, обхватив руками колени. У нее дрожали веки и подергивались губы.
– Понимаете, – пояснила она. – Мы ведь так вас идеализировали, что…
И опять она не докончила фразу. Ева, всей душой расположенная к этим людям, не знала, куда ей деться.
– Вы еще любите Неда Этвуда? – допрашивала Дженис.
– Нет!
– Неужели вы всю эту неделю притворялись? Вы что–то скрыли от нас?
– Нет. То есть…
– То–то мне показалось, – пробурчал дядя Бен, – что она как–то осунулась. Да ведь и мы все тоже… – Он вытащил перочинный ножик и чистил трубку. Потом он поднял усталые, встревоженные глаза и взглянул на Елену. – Помнишь, Долли?
– Что это я должна помнить?
– Я возился с машиной. И ничего я такого не сделал, только протянул к ней руку и дотронулся до нее перчаткой, ну кожаной, темной перчаткой, а она чуть в обморок не упала. Перчатка, конечно, была не очень–то чистая. Что верно, то верно.
Ева прикрыла глаза ладонями.
– Никто не верит россказням, которые про вас ходят, – мягко сказала Елена.
– Но сейчас–то мы не о том, – она дышала с присвистом. – Вы так и не ответили на вопрос Дженис. Выходили вы в ту ночь из дому или нет?
– Выходила, – сказала Ева.
– А кровь? Была на вас кровь?
– Да. Немножко.
В просторной гостиной, неярко освещенной отсветами уже зашедшего солнца, настала мертвая тишина, которую нарушило лишь сопение дремотно разлегшегося на паркете спаниеля. Даже поскребыванье ножиком в трубке и то прекратилось. Трое в темном (две женщины в черном и мужчина в темно–сером) смотрели на Еву с разной степенью изумления и недоверия.
– Ну что вы на меня так смотрите? – крикнула Ева. – Неправда это! Не убивала я его! Я его так любила! Тут недоразумение! Ужасное недоразумение, и не знаю, как его распутать!
У Дженис побелели даже губы.
– А сюда вы приходили в ту ночь?
– Нет, не приходила. Клянусь вам!
– Почему же у вас в пижаме был к–ключ от нашего дома?