Садовник - Кортес Родриго. Страница 11

В общем, тут было над чем поразмыслить.

На этот раз отец его почему-то не бил, но Себастьян не верил в счастливое избавление и поэтому сразу же после ухода полицейского схватил инструмент и принялся доделывать начатое.

Около получаса он не разгибал спины, хватая последние замотанные в мокрую мешковину черенки, стремительно высаживая их в горячую землю и обильно поливая теплой водой из бочек, лишь изредка поднимаясь и кидая косые взгляды в сторону конюшни. А потом снова пришел полицейский.

Он подошел прямо к нему и присел на корточки напротив.

— Где ты был позапрошлой ночью?

Себастьян молчал.

— Бесполезно, господин лейтенант, — подал голос несколько протрезвевший отец. — Это мой сын. Он у меня немой.

— Совсем?

— Как полено, — мрачно отозвался отец. — С самого рождения слова не сказал. Только кивать и умеет.

Полицейский недоверчиво покачал головой и уставился в глаза Себастьяна внимательным неморгающим взглядом.

— Ты знаешь, что такое конфеты? — спросил он.

Себастьян немного подумал и кивнул. Конечно, он видел конфеты на господском столе, там, на террасе, а прошлой весной сеньора Долорес даже дала ему одну. Она пахла очень и очень сладко, но не так, как цветы, и Себастьян и поныне хранил ее в жестяной коробочке из-под чая, не отваживаясь съесть и лишь изредка доставая и нюхая.

— Тебе давали конфеты недавно? — заинтересованно наклонил голову полицейский. — Вчера, позавчера…

Себастьян отрицательно замотал головой.

— А что тебе давали в последнее время взрослые? Можешь показать?

Себастьян Хосе понимающе кивнул и побежал в дом, достал свою коробочку и вскоре бегом вернулся и протянул полицейскому единственное, что осталось ему от сеньоры Долорес. Тот осторожно развернул грязную полотняную салфетку и хмыкнул. На его ладони лежала маленькая, карманного формата, совсем новая Библия.

— Это по завещанию сеньоры Долорес, — опустился рядом на корточки отец. — Всей прислуге дали. И мне, и ему…

— А больше тебе ничего не давали? — озадаченно вернул ему Библию полицейский.

Себастьян отрицательно замотал головой.

— А в дом ты без разрешения господ входил?

Он снова мотнул головой.

— И ничего оттуда в последние два дня не выносил?

Себастьян снова замотал головой. Он не понимал, зачем ему задают эти вопросы, но был совершенно искренен; он и впрямь давно уже не заходил в дом, а ключ от склепа взял на лавочке в саду, где его оставил после похорон старый сеньор Эсперанса.

— Что вы его донимаете, господин лейтенант? — снова подал голос отец. — Мой парень, может, и урод, но только он не из тех, кто у господ ворует.

— А ты сам-то где вчера был? — с угрозой в голосе спросил полицейский.

— В деревню к друзьям ездил, — спокойно пожал плечами отец. — Посидели… выпили… все как всегда.

Между ними на секунду вспыхнула какая-то борьба глазами — Себастьян отчетливо видел это.

— Если понадобится, я пришлю за вами посыльного, — глядя прямо в глаза отцу, произнес полицейский. — И без моего разрешения за порогусадьбы ни ногой. Ни тебе, ни ему. Это понятно?

— Как скажете, сеньор, — язвительно усмехнулся отец. — Я с полицией не спорю.

Полицейский разочарованно вздохнул, встал с корточек и направился прочь, а Себастьян уткнулся в клумбу и не рисковал даже поднять головы.

— Смотри, — сунул ему в лицо крепкий коричневый кулак отец. — Видишь? Если хоть раз еще к тебе полиция придет… будешь иметь дело со мной.

Себастьян кивнул и еще ниже пригнулся к земле.

Главного и, пожалуй, единственного настоящего подозреваемого — конюха семьи Эсперанса двадцатичетырехлетнего Энрике Гонсалеса — допрашивали шесть часов подряд, и запоздало примчавшийся вместе с капитаном Фернандесом алькальд ничего с этим поделать не мог. Главная улика — ожерелье — была налицо.

Разумеется, конюх запирался. Он плакал, испуганно хватал полицейских за рукава и даже встал на колени… а затем тут же, на ходу принялся сочинять байку о том, как, возвращаясь от своей подружки через сад, обнаружил возле новой клумбы порванное, но вполне еще приличное ожерелье и сунул его в карман в надежде нанизать его на новую шелковую нитку и немедленно, тем же вечером подарить подружке.

Конечно же, он врал. Это было ясно и начальнику полиции, и алькальду. Вся его смазливая перепуганная рожа, лишь внешне смахивающая на лик иконописного Христа, была настолько пронизана пороком и привычкой ко лжи, что никто бы ему не поверил, даже если бы все логически и сходилось. Но у Энрике Гонсалеса не сходилось многое.

Во-первых, несмотря на слезы и мольбы, он решительно отказался назвать имя подружки, которая, будь она реальным лицом, безусловно, могла бы подтвердить его алиби. А во-вторых, приглядевшись к Энрике хорошенько, Мигель достаточно быстро обнаружил на этом лице явные признаки описанной великим Ломброзо врожденной склонности к преступлению. Этот капризный порочный рот, эта жиденькая, под Христа, бороденка, густо краснеющие уши — все говорило само за себя.

Единственное, что никак не укладывалось в схему начальника городской полиции, так это очевидное слабодушие Энрике. Да, он был неплохо сложен, но в течение одной ночи протащить мертвое и в силу этого более тяжелое тело от храма до моста, а то и далее… нет, для этого требовалось воистину адское упорство. Но часы шли, и лейтенант Санчес, снова и снова требуя признания и угрожая Гонсалесу всеми карами земными, снова и снова приходил к мысли, что, если не принимать во внимание трудов Ломброзо, фактов, прямо уличающих Энрике Гонсалеса, остается немного.

Можно сказать, вообще не остается.

Да, он подобрал это чертово ожерелье! А кто бы из дворни не подобрал? А главное, Мигель пока не видел для Гонсалеса мотива красть тело. Но только вечером, когда, устав от безрезультатного допроса, лейтенант вместе с таким же усталым и потным алькальдом и ожидающим машины из Сарагосы капитаном Фернандесом отправился в свой кабинет пить кофе, он полностью сформулировал все свои «но».

Разговор спровоцировал алькальд. Некоторое время сеньор Рохо молча потягивал кофе, а потом все-таки решился.

— Я должен принести вам свои извинения, — с трудом выдавил алькальд. — Вы, безусловно, превосходный полицейский…

Мигель пожал плечами и решил быть честным до конца.

— Я уже так не думаю, сеньор Рохо.

— И почему? — насторожился алькальд.

— Мы не нашли тела.

Алькальд помрачнел:

— Думаете, он не скажет, где оно?

— Я думаю, он даже этого не знает, — печально вздохнул начальник полиции.

Теперь, когда первый восторг прошел, он воспринимал действительность четко, ясно и такой, какая она есть.

— Более того, — продолжил он, — теперь я все лучше понимаю ваши опасения предвыборного политического скандала и все больше склоняюсь к мысли о заговоре.

Алькальд оторопел. Этот молокосос оказался не так уж и глуп!

— И… у вас есть доказательства?

— Доказательств нет, есть факты, — прошелся по комнате Мигель. — Судите сами. Ключ от склепа похищен из апартаментов сеньора Эсперанса. Так?

— Ну…

— Может ли простой конюх иметь туда доступ? Сомневаюсь. Значит, были помощники. И не один. Почему, например, собака показала на мальчика? Уж не потому ли, что он маленький и вполне мог пробраться в дом через слуховое окно на крыше и взять этот ключ?

Алькальд потрясенно слушал.

— Идем дальше, — прикусил губу Мигель. — Труп определенно тащил один человек, но это явно не был Энрике Гонсалес — слишком уж он слабохарактерный. А что, если у него был сообщник… покрепче духом? Например, этот пьяный садовник? И почему следы оборвались на мосту?

— А они там оборвались? — нахмурился алькальд.

— Полностью! На козьей тропе мы уже никаких борозд просто не нашли! Собака след показывает, а борозд от волокуши нет! Спрашивается, а было ли там тело?

Алькальд напрягся.

— И не увезли ли тело прямо с моста? На лошади, на автомобиле, да на чем угодно! И все просто: Энрике получает в награду за наводку ожерелье, садовник — за то, что тащил тело, бесплатную выпивку, а мальчик — за то, что достал ключ, что-нибудь попроще, типа конфет. Ну а главарь всей шайки вместе с телом скрывается!