Толмач - Кортес Родриго. Страница 35

Но более всего Курбана беспокоило то, что Мечит вела себя не лучше Бухэ-Нойона и совершенно не желала считаться с обстоятельствами. Сумасбродное божество приходило, когда хотело, брало, что хотело, и уходило так же спонтанно и внезапно. А Курбан потом долго отмывался от жертвенной крови, упрашивая Великую Мать отвести глаза русским и полиции – хотя бы на время.

И Великая Мать отводила – сколько могла. Но однажды утром по знаку есаула Добродиева Курбана взяли с двух сторон под мышки, туго стянули кожаным ремешком руки за спиной и силком усадили на бревно у костра.

– А ну-ка, принесите сюда его мешок, – мрачно распорядился есаул.

Самый молодой казак бегом отправился за дорожным мешком толмача, а Добродиев уставился на Курбана тяжелым, немигающим взглядом.

– Я за тобой давно наблюдаю, толмач, и с каждым днем ты мне нравишься все меньше… Сейчас и проверим, что ты за птица.

Курбан похолодел и попытался встать, но его тут же силой усадили обратно.

– Давай, – принял мешок есаул, – сейчас мы о тебе мно-ого чего узнаем…

Он перевернул мешок, вытряхнул все, что там было, себе под ноги и замер.

– Мать честна! Хлопцы! Вы только гляньте, сколько всякого барахла!

Добродиев ковырнул носком сапога туго набитые травами и смесями мешочки, решительно сгреб их ногой в костер, а затем нагнулся и поднял связку священных кожаных онгонов.

– А это что за дерьмо?

– Онгон, – выдохнул Курбан, – от прародительниц наших… прошу… ваше превосходительство, не трогайте их…

Есаул усмехнулся и швырнул онгоны в костер. Курбан взревел, вскочил, сбросил с плеч руки караульных и рванулся вперед. Ему тут же дали подножку, и он рухнул лицом в костер, но выхватить зубами связку кожаных полосок не успел – казаки оттащили за ноги.

– Куда тя несет, дура?!

Курбан взвыл, рванулся еще сильнее, и еще, и еще, и тогда его рубаха лопнула, а на утоптанную землю без числа посыпались замызганные листки бумаги с двуглавым орлом и непонятными столбиками из букв и цифр.

– А это еще что?! – охнул есаул. – А ну, крепче держи его, ребята!

Он поднял один из листков и, побледнев, повернулся к своим:

– Ребята… это он.

Курбана стали бить сразу, и если бы не вмешательство прибежавших на крик встревоженных китайских караульных, убили бы насмерть.

– Кур-рва! – рыдал вырывающийся из рук полиции Добродиев. – Тварь безбожная! Пустите меня! Пусти, я сказал!

Защелкали затворы, и Курбана, как он был, со связанными за спиной руками, оттащили в сторону, но, казалось, есаула не может удержать ничто – даже угроза стрельбы.

– Т-тварь! – все рвался свести счеты за убитых казачков Добродиев. – Ля-арва-а!..

Курбан его даже не слушал. Кожаные онгоны всех его родственников по материнской линии уже совсем скрючились от жара, и души всех его прародителей до двадцать седьмого колена стремительно вылетали в небо… А потом ярко полыхнули травы, и понявший, что сульде предков уже не спасти, Курбан жадно вдохнул запах разгоревшихся снадобий и поднял глаза на Добродиева.

– Я тебе говорил, не трогай онгоны, – на давно уже мертвом тангутском языке произнес он. – Ты не послушал.

– Тва-арь… – раскачивался повисший на руках четверых полицейских почти обезумевший есаул.

– Теперь ты наш раб, – все так же на тангутском отчеканил Курбан и поднял глаза к вечернему небу, туда, где вот-вот должны были проявиться звездные контуры божественной Обезьяны. – Он твой, Мечит! Я отдаю его тебе!

– Ы-ы-ы… – протяжно ревел есаул, но в глазах его уже не было мысли, а широкие ноздри жадно глотали поднимающийся в сиреневое сумеречное небо дым стремительно прогорающей адской смеси из трав, снадобий и многократно сдобренных священной жертвенной кровью онгонов.

Когда капитан Загорулько и поручик Семенов подъехали к лагерю, его весь уже заполонила китайская полиция.

– Что за черт?! – охнул Загорулько и пустил кобылу галопом.

Семенов – тоже галопом – тронулся вслед, но вскоре оба оторопело остановились. Тела казаков лежали там, где их и настигла жуткая, судя по искаженным страхом и отчаянием лицам, смерть.

– Есаул! – чуть не плача гаркнул Загорулько. – Что за черт?! Есть здесь кто живой?!

– Двое, – послышалось позади, и офицеры обернулись.

Это был Кан Ся.

– Кто?! – как один, выдохнули офицеры.

– Доб-ро-диев, – с трудом выговорил китаец, – и этот… пере-вод-чик.

Офицеры переглянулись и снова повернулись к Кан Ся.

– У вас уже есть версии? – по праву старшего, едва сдерживая гнев, строго спросил Загорулько.

– Да, – кивнул Кан Ся. – Это умышленное убийство.

– Курбан… – уверенно процедил сквозь зубы Семенов. – Это все он.

– Нет, – поджал губы Кан Ся. – Это не монгол; полиция его еле успела спасти. Это ваш все сделал. Есаул.

Ни Семенов, ни Загорулько не поверили ни единому слову Кан Ся. Для них казалось совершенно очевидным, что узкоглазый просто выгораживает своего, старательно втаптывая в грязь одного из лучших представителей русской армии. Загорулько немедленно связался с русским консулом в Гунчжулине и настоятельно попросил его прибыть на место базирования экспедиции, желательно вместе с переводчиком – для опроса свидетелей.

Консул выехал на место происшествия, как просили – немедленно, а переводчик – маленький и старый, как сама Вселенная, китаец – медленно, порой по слогам перевел все, что в голос, один за другим говорили свидетели. И чем больше офицеры узнавали, тем жутче им становилось.

В общих чертах обрисованная Кан Ся картина оказалась неоспоримой. Около восьми вечера наблюдавшие за лагерем китайские караульные заметили ссору. Они подошли к лагерю и увидели, что совершенно безумный на вид есаул Добродиев порывается убить монгола. А едва они оттащили толмача в сторону, как есаул вырвался, выхватил шашку, и весь лагерь в считаные секунды превратился в ад.

Поначалу казаки просто не поверили, что их батька спятил, а потом стало уже поздно. Старый опытный боец рубил молодых казачков, словно ивовую лозу, и не остановился, даже когда полиция открыла по нему огонь. Лишь с огромным трудом, с четырьмя пулевыми и множеством колотых и резаных ранений есаул Добродиев был-таки скручен, под усиленной охраной доставлен к местному лекарю, насильно перевязан, а затем и допрошен. И сразу же признался во всем – и в умышленном убийстве сослуживцев, и в ярой ненависти ко всем двуногим порождениям Ульгена.

– Стоп! Кто такой Улъген? – остановил на этом месте переводчика Семенов.

Старик перевел.

– Я не знаю, – покачал головой перевязанный окровавленными бинтами китаец-полицейский. – Наверное, русское ругательство…

Загорулько и Семенов страдальчески переглянулись. Они были в полной прострации.

Курбан приходил в себя около суток. Насильственно порванные душевные связи с онгонами родственников причиняли такие страдания, что он порой не понимал, ни где находится, ни что вообще происходит. И только одно он видел и осознавал четко: то, что делает попавший под власть онгонов и духа магических снадобий есаул.

Сначала старый вояка слился с выходящими вместе с дымом сульде всей родни Курбана до двадцать седьмого колена, и там, глубоко внутри, мгновенно отрекся и от своего распятого на кресте Иисуса, и от его священной матери Мириам. А затем на него снизошла Мечит.

Капризное и своенравное божество сразу же возжелало свежей крови, но есаул не знал, как напоить ее правильно, и вместо того, чтобы взять одного – помоложе – и аккуратно спустить его живую кровь в деревянную чашу, просто принялся рубить своих сослуживцев направо и налево. И вот тогда небеса дрогнули, и вечно противостоящий своему младшему брату – подземному владыке Эрлик-хану – небесный хан Ульген возмутился.

Никогда еще Курбан не видел ничего подобного. Срединный мир земли словно лопнул на тысячи кусков, стронулся и начал стремительно вращаться между тяжелыми нижними слоями и легкими верхними, более всего напоминая гигантскую воронку посреди ледохода, и более часа центром всего мироздания был совершенно спятивший, забрызганный кровью с головы до сапог русский есаул.