Толмач - Кортес Родриго. Страница 8

– Матерь Божья… – болезненно выдохнул Семенов.

Кто бы ни стоял за нападением на отряд, он замел следы быстро и по-восточному эффективно. И уж теперь об этой истории совершенно точно никто никому ничего и никогда не расскажет.

Курбану очень не хотелось идти в город, и тем не менее он пошел. Некоторое время толокся неподалеку от полицейского управления, наблюдая, как полицейские составляют протокол осмотра сложенных на подводе тел. Затем сходил на площадь и посмотрел, как напавшим на русский отряд хунгузам рубят головы, но боги не подавали ему никакого знака. И тогда он вернулся в святилище и начал готовиться к большому обряду.

Он разжег курильницу и наполнил ее ароматическими травами, добавил смирны, сандала и чуть-чуть опия, а когда в землянке стало практически нечем дышать, взял бубен и, аккомпанируя себе в усвоенном еще тридцать шесть лет назад ритме, затянул долгое, циклически повторяющееся обращение к богам.

Шел час за часом, и он все глубже погружался в отстраненное от срединного мира людей состояние, а потом наступил миг, когда бубен выпал из его рук, дыхание почти прекратилось, а глаза остановились. И вот тогда пришло первое видение.

Это был он сам – с серыми, как у русских, глазами, черным и жестким, как у китайцев, волосом и широкими, как у монголов, скулами. Вот только все, что он видел вокруг себя, уже с ним происходило – несколько часов назад! Тот, в видении, Курбан стоял на площади и заинтересованно наблюдал, как уверенно и просто рубит палач головы хунгузам.

Затем он увидел себя внимательно рассматривающим, как айгуньские полицейские составляют протокол осмотра сваленных на подводе трупов.

Затем он увидел себя сидящим в ивняке, затем – несущим к реке полное белое тело, затем приносящим жертву угасающему Будде… Время определенно шло вспять, но странным образом все до единого события сохраняли и согласованность, и логичность.

А потом вдруг всплыло первое крупное воспоминание, и Курбана затрясло, потому что это была смерть Курб-Эджен. Только что безжизненные пустые глаза старухи вдруг ожили, засверкали яростью, а затем, жалея, обласкали его, и вот он уже лежит головой у нее на коленях и слушает древнее предание о могущественном царском роде соправительниц Уч-Курбустана.

Затем потянулись годы и годы обучения, совместные странствия в священное Прибайкалье в спрятанные высоко-высоко в горах древнейшие святилища их праматерей. А потом Курбана словно ударили по голове, и он обнаружил себя в услужении в доме отца Иннокентия. Нестерпимо вкусно пахло оладьями, которыми, он запомнил это, как ничто другое, его угостили целых четыре раза, а от огромной русской печи веяло теплом и домашним уютом.

Курбан застонал – он уже и забыл, как же хорошо ему там было! – и тут же провалился еще глубже и обнаружил себя в буддийском – впрочем, нет, тогда он называл его китайским – монастыре. И вот здесь было до ужаса холодно.

Курбан поежился и с ног до головы покрылся гусиной кожей. В монастыре он мерз всегда – зимой и летом, утром и вечером, больше или меньше, но все-таки мерз – слишком уж толстыми и сырыми были эти каменные стены.

А потом он заплакал, потому что остался один, а потом палач положил перепачканную пылью и кровью оскалившуюся голову его матери в мешок, а потом огромный, толстый, задыхающийся судья сказал что-то о приговоре за беспутное поведение, а мать стояла в колодках, и серые глаза ее были пусты и глубоки, как ночное небо.

С этого момента время понеслось так стремительно, что он едва успевал узнавать свои, казалось, давно забытые воспоминания. Вот он, схватившийся за материнский подол, враскачку ковыляет по раскаленной пыльной дороге. А вот его первый шаг – вдогонку уплывающей лепешке, а вот – материнская грудь… и сразу же боль и ужас. Теперь Курбан понимал, в чем дело. Он отчаянно не хотел рождаться на свет. И едва он это осознал, как стало ясно, что ничего этого не было! Потому что все это время он всего лишь смотрел в зеркало!

А потом зеркало отодвинулось, и он увидел Того, кто его держит.

Айгуньская полиция вернула Семенову все имущество экспедиции – за исключением невесть кем украденной офицерской сумки Андрея Карловича и довольно крупной суммы денег, спрятанной перед выездом в одном из дорожных мешков. Он попытался было доискаться правды, но быстро признал, что это бесполезно, а его единственная надежда – свои.

Так оно и вышло. Услышав, что поручик везет в Благовещенск тела пятерых своих товарищей, капитан парохода сурово поджал губы и кивнул.

– Отправление через час. Постарайтесь успеть привезти, а погрузить мои матросики помогут.

Семенов бросился к управлению, но на полпути остановился, несколько секунд пытался понять, правда ли, что он этого хочет, и все-таки завернул к здешнему стряпчему. Быстро, запинаясь через слово, изложил суть дела и, увидев в глазах китайца страх, выложил все, что у него оставалось, – двадцать рублей.

– Я напису, – после некоторых колебаний кивнул стряпчий и принялся быстро заполнять чистый листок бумаги сетью иероглифов.

А потом была погрузка, а затем они прибыли в Благовещенск, и Семенов полдня сновал между пристанью с пятью прикрытыми брезентом телами, храмом и городской управой, пытаясь добиться, чтобы хоть кто-нибудь оплатил обряд христианских похорон. И только к вечеру, покончив со всем, прошел на почту и отдал конверт с подготовленной стряпчим жалобой – лично губернатору провинции Хэй-Лун-Цзян.

Амбань Айгуня Шоу Шань назначил Кан Ся аудиенцию удивительно быстро – на следующий день после отправки останков русской экспедиции в Благовещенск.

– Желаю здравствовать, ваше превосходительство, – учтиво поклонился Кан Ся.

Шоу Шань кивнул и скупым жестом пригласил офицера присесть.

– Я прочел вашу докладную, Кан Ся, – сухо произнес он, – и думаю, вы не ошиблись, полагая, что русские начали разведывательные действия на территории округа.

Кан Ся наклонил голову. Он всегда знал, что амбань Айгуня – человек более чем неглупый.

– Однако у меня есть и неприятные новости, Кан Ся, – продолжил Шоу Шань. – На вас подготовлена, а возможно, уже отправлена жалоба губернатору.

Офицер замер. На него жаловались нередко, но губернатору?

– Удивлены? – наклонил голову Шоу Шань.

– Признаюсь, да, – не стал отрицать Кан Ся. – Обычно ведь на меня жалуются вам, ваше превосходительство… – И вдруг как-то сразу все понял. – Русский написал?

Шоу Шань молча кивнул, и Кан Ся прикусил губу. Если бы он дал ход рапорту о нападении на полицейского, то неприятности были бы не у него, а у русского. Но он принял ошибочное решение, и длинноносый немедленно этим воспользовался.

– Но это не самая плохая новость для вас, Кан Ся, – посмотрел офицеру прямо в глаза айгуньский амбань, – есть и похуже.

Кан Ся обратился в слух.

– Не скрою, – продолжил Шоу Шань, – это решение дается мне непросто. Однако вчера, арестовав частный груз, вы тем самым переступили за границы ваших полномочий и серьезно нарушили субординацию.

Кан Ся вздрогнул. Еще вчера, когда он приказал арестовать пересекающее границу контрабандное золото, стало ясно, что добром это не кончится и с таможней будут конфликты.

– Таможня? – хрипло поинтересовался он.

– Не в этом дело, – поморщился Шоу Шань, – от таможни я бы вас защитил. Дело в грузе.

Кан Ся замер.

– А что… с этим грузом… не так? – осторожно поинтересовался он. – Обычное золото… все строго по описи.

Шоу Шань тяжело вздохнул.

– В том-то и беда, Кан Ся, что вы все сделали по правилам, вплоть до описи… Потому что это золото с личных приисков его превосходительства генерал-губернатора Хэй-Лун-Цзяна.

Полицейскому стало дурно. Впервые в жизни, поддавшись минутному раздражению, он поступил необдуманно, и вот теперь наступала заслуженная расплата.

– А в такой ситуации, сами понимаете, каждый ваш промах становится роковым, Кан Ся…