Дом Альмы - Коруджиев Димитр. Страница 1

Димитр Коруджиев

Дом Альмы

1.

Самолет в Стокгольм улетал в субботу, и без особых на то причин, это показалось мне хорошей приметой. Суббота пришлась на 23 мая – канун праздника славянской письменности и культуры. День выдался солнечный. Постукивая костылем, я поднимался по ступенькам, ведущим в зал вылета международных рейсов, а брат и жена, вместе с ее приятельницей, хлопотавшей о том, чтобы поудобнее устроить меня в самолете, беспокойно сновали туда-сюда, то обгоняя меня, то дожидаясь, пока я до них доковыляю.

В самом центре зала ожидания мы остановились и брат принес кофе в пластмассовых стаканчиках. Выпили за мою удачу – напиток для такого дела несколько странный, но другого под рукой не было. Здесь же пролегал маршрут наземного передвижения стюардесс: словно держась невидимых пунктиров, все они по очереди проследовали мимо нас, причем приятельница жены познакомила меня с каждой, к тому же – и с блондином-стюардом. Они обещали уступить мне одно из своих кресел, так я смогу вытянуть больную ногу.

Брат упрямо молчал, будучи убежденным, что на чужбине я только напрасно потеряю время. Впрочем, так считали все – все, кроме жены и меня самого. Выходит, не нашлось больше никого, кто уверовал бы в лечение силами природы. Национальная черта? Отношение к жизни, характерное лишь для наших знакомых?

Жена прижималась к моей руке, опиравшейся на костыль. Самый нежный на свете груз. Ее приятельница ушла, чтобы выбросить пустые стаканчики, но тут же вернулась и еще раз пожелала мне большой-большой удачи. Она и сама себе не верила. Перецеловав всех, я вошел в таможню.

2.

Одна из стюардесс любезно уступила мне свое кресло, в нем я сумел найти покойную позу – почти лежа. Справа от меня, на одном из двух мест, предназначенных для пассажиров особого ранга, я заметил человека, три года тому назад наложившего вето на мою зарубежную стажировку. Глаза наши встретились, лицо его искривилось в невольной гримасе, но… потом ему удалось заставить себя больше ни разу не обернуться в мою сторону. Я его как-то даже пожалел. Тем, кто на костылях, хоть кивнуть-то принято обязательно, точно так же, как бросить нищему монету. А иначе на душе будут кошки скрести. Вести себя свободно ему мешала карьера, видимо, ее неписанные правила и заставили его в этот чудесный день облачиться в пиджак, доверху застегнуть белую рубашку, затянуть галстук… Мне знакомы эти слегка побагровевшие, налитые шея и щеки, с которыми вел до смешного безнадежную битву вздернутый по-мальчишечьи нос (а блондин-стюард уже ставил перед ним и его спутником двойные порции – тарелки, доверху наполненные мясом).

Они медленно и тщательно пережевывали пищу, а мне казалось, что в круглом иллюминаторе за их головами вот-вот возникнет лицо и на нем будет написан ужас перед их неспособностью воспринимать собственные тела как некие обособленные, пусть даже низшие существа, перемалывающие и переваривающие чудовищные количества пищи, как бы вступающие с ней в единоборство. А карьера – это та пасть, что в конце концов проглотит откормленное для нее и ей подаренное тело.

За несколько минут до посадки в Берлине экипаж преподнес привилегированной парочке какие-то упакованные в особую бумагу сувениры. Спутник моего знакомца обернулся, высмотрел в толпе какого-то негритенка и вручил ему только что полученный пакет. По трапу он спускался с самодовольной улыбкой. Жест его носил характер прежде всего политический, ведь для того, чтобы дотянуться до черного мальчишки, ему пришлось проигнорировать две белокурых головенки.

Из самолета вышли все – и те, чье путешествие заканчивалось в Берлине, и те, кому предстояло лететь дальше, в Стокгольм. Вооруженные вениками и пылесосами, засновали между креслами дебелые немки. Передо мной выросли двое военных; факт, что кто-то остался в кресле, вместо того, чтобы подвергнуться проверке документов, у них просто в голове не укладывался. Тот, что повыше, рявкнул: «Встать!» Последняя война привила европейцам условный рефлекс – когда на них орут по-немецки, душа незамедлительно устремляется в пятки. С большим трудом я поднялся, а еще труднее мне было осознать, что военный преподносит мне извинения. Второй неодобрительно молчал, и потому ответственность за окрик я незаметно для самого себя переложил на его плечи.

До Стокгольма летело мало пассажиров. Впереди уселся блондинистый стюард и стал пересчитывать долларовые банкноты. Этот человек вызвал у меня беспричинное недоверие, я решил, что обещания, которое дал в аэропорту Софии, он не выполнит. Мы договаривались, что по прилете он перенесет мои вещи от багажного транспортера до выхода. Там меня должны были ждать с машиной. Предчувствие не обмануло меня.

3.

Главы моей книги – как живые существа. Первая пухленькая, шустрая, в общем и целом интригующая: аэропорт, кофе, я отбываю… Вторая вытянутая, продолговатенькая – чего-то я там критикую, что-то констатирую. Еще пяток таких глав, и читатель скажет: «В знакомые годится, а в друзья нет». Меня не оставляет чувство, будто я наперед знаю все, что напишу в этой книге. Насчет связи пищи с карьерой вам уже известно, к этому я возвращаться не намерен. И вообще поднял тему просто потому, что такой уж я пловец: мне нужна надежная стартовая тумба, чтобы ринуться, вернее вас столкнуть… в дом Альмы.

С тех пор, как не только главы этой книги, но и все, меня окружающее, я начал воспринимать, как живое, забот у меня прибавилось. Вот, как бы со стороны наблюдаю за своей книгой. Очень хочется, чтобы она стала вашим другом.

4.

В свое время я преподавал анатомию в медицинском училище, с телом человеческим знаком хорошо. Не раз расчленял его мысленно и на разных муляжах, так что уважение к нему постепенно пропало. Понимание тела возникло гораздо позднее, а вместе с ним и мысль, что знание может погубить мир. Или иллюзия знания какая разница? Когда же меня настигла болезнь, именно такое мое отношение к телу послужило причиной все более частых депрессий. Кем я был? Больным организмом, изученным до конца, а потому совершенно не представляющим интереса. Имяреком, который должен в конце концов исчезнуть.

Иногда ученые, выступая по телевидению или во время лекции, восклицают: до чего же прекрасно знать, что тело наше состоит из одних лишь солей и воды!… И тут они обязательно себя оглаживают. Сам видел и слышал. Ничего прекрасного в этом факте нет, считаю я теперь, даже если он отвечает истине. Если все это правда. Правда, истина. До недавнего времени я был уверен, что так оно и есть. Два года назад на улице я встретил старого школьного друга. (А я и забыл, что он существует где-то рядом.) Мы пожали друг другу руки, и тут я с удивлением обнаружил, что испытываю странное чувство: словно мое старое «я» вернулось, смотрит на меня и корит за что-то. О таком, помнится, мне читали в сказках.

Мы договорились повидаться и он пришел ко мне в гости. Снял в передней плащ, жена пригласила его в комнату – сюда, пожалуйста, – и именно тогда мне впервые пришло в голову: не может быть, чтобы блаженное мое состояние объяснялось только какой-то там химической реакцией.

Однако очень скоро (как только выяснилось, что он стал режиссером, а я – преподавателем анатомии) между нами возникла настороженность, а потом и враждебность. Он вел себя со мной, как с предателем, с человеком, изменившим.собственному детству. Жена даже ушла из комнаты, ей трудно было такое слушать: я, мол, некогда был склонен верить в чудеса, а теперь переметнулся к тем, кто драпирует мир в серое. (Его рассуждения мне казались экстремистскими до абсурда. Он вправе считать нас, ученых, скучными, но при чем здесь мир? И о каких чудесах речь? Только собакам да кошкам все кажется загадочным – ну, верно, в какой-то мере и детям. Так что ж нам, вернуться в первобытное состояние?)