Дом Альмы - Коруджиев Димитр. Страница 23

– Ребенка? Нет, ребенка я заводить не собираюсь. Зачем? Столько людей делают это вместо меня. В Азии и Африке рождается слишком много детей, они голодают; мой ребенок объел бы нескольких из них – в Дании питаются солидно. Ты, может, считаешь, что я неправ, но на этой земле все взаимосвязанно!

– А так Дания обезлюдеет!

– Этого ей все равно не избежать – из-за чувства вины. Пользующийся привилегиями постоянно опасается возмездия. Ничто не принесло бы Дании большего блага, чем равновесие, всемирное равновесие.

Не сговариваясь, мы втроем поворачиваем обратно.

– Мне иногда кажется, – говорит Пребен, – что перемены к лучшему начнутся в мире тогда, когда небольшие группки людей в разных его концах попробуют жить по-новому. Попытки – пока безуспешные – в этом направлении уже делались, но нужно предпринимать их снова и снова…

– Небольшие группки? – Питер пересчитывает нас: – Один, два, три…

Вот тебе и скромняга Питер! Таким я его вижу впервые. Мимо нас мчались все новые машины, но похоже, к пляжу они спускались с выключенным двигателем: после слов Питера вокруг воцарилась полная тишина.

47.

«Ты где живешь, Питер?» «У сестры, вместе с ней и тремя ее детьми. Имущества у меня нет». «Но ведь все те, кто тебя окружает, высоко ценят имущество, не так ли?» «Да». «Не станут ли они презирать тебя?»

Что думают обо мне другие?… Этим вопросом может задаться тот, кому ответ небезразличен. Но если забыть его, перестать им интересоваться, вопрос тоже перестанет при ходить в голову.

Питер – человек, которого каждый может взять к себе в дом. Вернее, вообразить, будто взял его к себе.

48.

Ноги сами понесли меня в холл, а не как обычно на кухню. Там, У большого стола, я застал Альму и Питера: Альма пересчитывала деньги. Вдруг я понял: это его плата, он, наверное, собирается уезжать. Испытывая смутную тревогу, я вышел на кухню и, не проронив ни слова, принялся помогать Пиа и Рене. Странно, но мы с Питером ни разу не говорили о том, сколько он собирается пробыть в «Брандале». Я воспринимал его как часть этого дома, как нечто, без чего этот дом вообще немыслим. Возможно, корни моей убежденности в том, что мы никогда не расстанемся с Питером, были еще более эгоистичными и лживыми – должно быть, я подсознательно считал, что уж меня-то Питер не бросит, останется в «Брандале» до тех пор, пока не придет пора и мне уезжать. Какой самообман! Ничего удивительного, если каждый из нас по отдельности думал так же. Питер умел внушить собеседнику чувство, что в нем нуждаются, а в результате у того в сознании прочно поселялась мысль: «Нам давно надо было встретиться». Возникала иллюзия, что Питер живет для тебя, а не для себя; для других тоже, но в меньшей степени.

Едва дождавшись завтрака, я нетерпеливо спросил Питера о его планах. Он улыбнулся:

– Уезжать пока не намерен…

Оказывается, денег у него было ровно на тридцать дней, и эти тридцать дней прошли. Он собирался уехать сегодня же утром, как только расплатится с Альмой. Однако она, пересчитав банкноты и заперев их в ящик стола, предложила Питеру остаться – совершенно бесплатно – до тех пор, пока он сам не захочет покинуть «Брандал».

«J'aime Alma [8]. – как-то сказала Пиа, – J'aime Alma.»

Мне тогда впервые пришло в голову, что атмосфера того или иного места может выразиться в чем-то совершенно конкретном. Такой конкретностью, ясно свидетельствовавшей об атмосфере «Брандала», был разговор между Альмой и Питером.

Альма разрешила ему остаться даже на каникулярный период, с двадцатого июля по первое сентября, когда все разъедутся и только Тура останется сторожить дом. Он в свою очередь предложил мне составить ему компанию. Я-то ничего не имел против – в августе мои всегда уезжают на море. Но вот деньги? Они ведь у меня тоже на исходе…

– Это я устрою, Альма тебя любит.

Мне стало весело, я огляделся. Слева от меня, рядом с Грете, сидела незнакомая девушка.

– Это ее дочка, – голос Питера как бы следовал за моим взглядом. – Зовут Мариэн. Приехала навестить мать и решила остаться на некоторое время.

Но все же почему он не сказал мне заранее, что скоро ему уезжать? А Мариэн красивая…

49.

Он обернулся. Она лежала в шезлонге перед его дверью. Ярко освещенная солнцем, ее грудь как бы парила над верандой, вот-вот грозя ворваться к нему в комнату.

Он шагнул вперед: всего три шага -он снаружи. Придвинул шезлонг и вытянулся рядом с телом Мариэн. (Состоящее из округлостей, оно матово блестело.) Остальные шезлонги были расставлены очень удачно: занявшие их, в том числе и Грете, лежали к ним спиной; да и солнце пекло, как никогда, так что все нежились с закрытыми глазами.

«Двадцать пять дней голодания… Так с каких глубин поднялась во мне эта сила? Я новое, незнакомое самому себе существо, черпающее энергию из воздуха». Должно быть, голод порождает эйфорию, от этого впадаешь в буйство, в транс, и кажется, будто так будет до самой смерти. Мариэн немного говорит по-французски. Слова не имеют значения, но он хорошо воспитан и старается их понять. Слова – тропка к телу, ничего более.

– Болгария?

– Да. Копенгаген?

– Да.

Она только что получила среднее образование, будет чертежницей. Уже нашла работу, это такая радость; приступать надо через месяц. В классе было тридцать человек, работу нашли всего восемь. Другие двадцать два? Двенадцать из них уже покинули страну. В Дании безработица – серьезная проблема, в Швеции с этим куда легче.

Девушка сгибает в колене правую ногу, пяткой упирается в сиденье шезлонга. «Безработица…» До чего странное слово… На щиколотке блестит цепочка, надо ее потрогать.

Он протягивает руку, легонько касается кожи. Слова излишни.

Рука добирается до колена, ползет дальше – вот она уже на бедре Тело идеально гладкое.

Как у Грете дела с коленом?

С коленом… Вопрос порожден прикосновением, это вполне естественно.

– Маме делали три операции, первые две были неудачны. После третьей она, хоть и с палочкой, может ходить, но опухоль не спадает. Похоже, и здешнее лечение не поможет, слишком поздно.

«Мама», «поздно» – слова какие-то важные. Откуда она их знает? Цивилизация чудесная штука. Она дарит телам умение произносить «мама». Но что это? Пот, его бисеринки сплошь покрыли гладкую кожу. Гм, рука…

– Я вспотела, пойду приму душ.

– Где вас устроили?

– На верхнем этаже, комната восемь.

– Я к вам приду вечером, часов в десять…

– …хорошо.

Мариэн исчезла, и он расслабляется. Блаженство и напряжение. (С десяти до десяти.) Надо думать о чем-нибудь другом.

50.

Нет законов морали. Я возвел очи горе – наверное, пытаясь обнаружить источник. Вижу огромное облако в форме тела.

51.

В девять вечера я просто лежал, ничего не делая. Стены комнаты так и пульсировали от моего возбуждения. Неожиданно для самого себя я вскочил и, не сознавая, что делаю, Уселся на ближайший стул.

Уселся на стул! Да еще довольно резво! Сустав мне это позволил!

Я быстро спустился в холл. Там никого не было. Из кухни доносились голоса. Пройдя через столовую, я отворил дверь в прихожую и столкнулся с Рене.

– Рене, посмотри!

Придвинув тот стул, на который всегда опирался, когда ел стоя, я сел. Она застыла на месте:

– О…

С изумлением я увидел, что из глаз у нее покатились слезы. Рене плакала все сильнее. Она была нарядная: красивые брюки, блузка в горошек, тонкая косынка на шее. Все это я заметил уже потом. Наверное, куда-то собралась.

Рене склонилась ко мне, обняла, расцеловала.

– Спасибо тебе, – срывалось у нее с губ, – спасибо тебе…

Потом она побежала на кухню, позвала Альму.

– О, – сказала Альма, – о, май дарлинг… Она тоже не скрывала слез.