Утерянная брошь - Монт Алекс. Страница 15

– Надо бы с адвокатом Спасовичем отдельно потолковать. Он сторонник польского дела, да и по рождению поляк, – косясь на возницу, перешел на французский язык пан Станислав. В Петербурге они говорили на русском, особенно в публичных местах, польский язык использовали дома, а французский, которым владели как родным, – по случаю.

– По-моему, литвин. Впрочем, это не важно. Коли вес имеет, пусть сведет нас, но не с болтунами либералами, а готовыми на жертвы радикалами. От этих же панов проку мало. Спасибо и на том, что мою статью взяли, да и твою, даже кастрированную, пусть печатают. Всяко лучше, чем ничего.

– Ты излишне строга к пану Герцену, Китти. Напечататься у него в «Колоколе» вовсе не означает «ничего».

– Не путай божий дар с яичницей! Жалкий эмигрантский листок с потерянной аудиторией или солидный столичный журнал с тысячами подписчиков. Мой тебе совет, Стась, не упрямься. Кастрация пана Пыпина позволит тебя напечатать, а это главное.

– Но он не разделяет взглядов своего кузена Чернышевского!

– Кабы разделял, давно бы мыл золото на приисках в Сибири да гнил в рудниках на пару с ним. Лучше подумай, как поближе сойтись с адвокатом, – откинувшись из-за резкого поворота пролетки, издевательски усмехнулась Катаржина.

– Пан Спасович, спору нет, фигура видная, да и связи его весьма обширны. Но далеко он не пойдет. Рисковать успешной карьерой пан адвокат вряд ли станет. Кстати, что-то Константина давно не видно? – неожиданно вспомнил о Князе он.

– Пан Журавский ведет рассеянный образ жизни, – побледнела Катаржина. – Да и человек он не особо надежный, а вот Спасович… Надеюсь, в жизни он не столь свиреп, как его наружность. Я вот что подумала, Стась, – пододвинулась к мужниному уху женщина. – Сотрудничество с «Вестником Европы», как и с московскими газетами, прекрасная ширма для нас, но не надо увлекаться. Мы же здесь не за тем, дабы статейку в газету любой ценой тиснуть!

– Твоя правда, Китти, – живо отозвался на женину сентенцию Ржевуцкий. – Однако я уж обещал «Ведомостям» материал о плачевном состоянии переданных в русское владение польских помещичьих имений, когда мы были у них в редакции. Видно, ты запамятовала, – не мог пережить писательского фиаско у Стасюлевича пан Станислав. Особенно на фоне безоговорочного успеха жены.

– Коли так, поезжай в Москву, отдай им свой труд и договорись о постоянном сотрудничестве, – думая о своем потаенном, вскинулась Катаржина. – А я попробую прощупать почву среди здешних поляков. Скоро уж месяц, как мы в Петербурге, а дело так и не сдвинулось с мертвой точки.

– Спору нет, Китти, однако пара неверных движений – и политическая полиция сядет нам на хвост. Филеры Шувалова повсюду, а упомянутая тобой «ширма», как ты изволила окрестить нашу литературную деятельность, поможет скрыть подготовку к покушению. Нельзя бросаться в этот омут, не обеспечив надежного прикрытия. Стасюлевич и редактор московских «Русских Ведомостей» пан Скворцов как раз то, что нам нужно, – потеребив ус, взялся за свою профессорскую бородку Ржевуцкий.

Толкуя жене о необходимости обзавестись пресловутой «ширмой», пан Станислав испытывал определенные колебания в эффективности использования пистолетов при покушении на царя. «Две попытки 24 оказались бесплодными, однако их и было лишь только две», – мучительно сомневался он. К тому же застрелить из-за угла, в спину, ничего не подозревающего человека, пусть и врага, плохо вписывалось в его представления о дворянском достоинстве и чести.

«Но император не частное лицо, а источник угнетения, разорения и смерти, он их сгусток и сосредоточие, так что обычные правила в его случае не уместны», – настраивал себя на убийство Александра II Ржевуцкий. Зато того жандармского офицера, заявившегося в салон их вагона и потребовавшего у пана Станислава паспорт подданного империи 25, после чего подлейшим образом сунувшего нос в саквояж Катаржины, он бы застрелил не колеблясь. «Хорошо, что, пользуясь отсутствием соседей по салону и предполагая визит жандармов, револьверы спрятали в моих ботинках и ее бурдалю 26, а прочие принадлежности для стрельбы рассовали по карманам одежды», – усмехнулся Ржевуцкий, представив озадаченную физиономию офицера, узревшего сей интимный предмет выставленным на всеобщее обозрение возле пепельницы и его, сидевшего в носках.

Дабы скрыть торчавшую из обуви рукоятку ремингтона, Катаржина прикрыла ее вторым ботинком и бросила пару в саквояж, предварительно связав обувь веревкой, кою досмотрщик поленился развязать. С бурдалю поступили затейливее. Оружие замотали материей и положили в сосуд, в который находчивая полячка воткнула букет фиолетовых хризантем, купленных на предыдущей остановке.

«Башмаки жмут, пан офицер», – провел пяткой по шикарному ковру пан Станислав, чем вызвал нескрываемое неудовольствие вернувшейся со станции и соседствующей с ними по салону дамы. «Но не до такой, же степени тесны ваши туфли, дабы пренебрегать правилами хорошего тона!» – фыркнула разгневанная мадам, и тут ее взгляд упал на букет в бурдалю. «Совсем приличия потеряли…» – потеряв дар речи, покраснела она и демонстративно пересела на другой диван.

Наблюдавший эту сцену жандарм лишь крякнул и, коснувшись цветов пальцами, растерянно посмотрел на безмятежно улыбавшуюся Катаржину, восседавшую на пустых пистолетных ящиках, после чего отбыл исполнять свою службу далее.

– А почему бы нам не привлечь твоего племянника-студента? Как я поняла, он уже успел пострадать от самодержавия, – после затянувшегося молчания вопросила Ржевуцкая.

– Зося не простит мне этого, а его отец вызовет на дуэль, – тяжело вздыхая, рассеянно пошутил пан Станислав.

– Чувства родителей Казимира мне близки и понятны, однако мальчик вырос и давно выбрал свой жребий, – опустила непокорную вуальку на лицо женщина.

Когда Ржевуцкая заявила мужу о выбранном жребии его племянника, она знала, о чем говорила. С первого дня приезда в Петербург и жизни в квартире профессора химии Андрея Николаевича Лиховцева Катаржина стала ловить на себе пламенные взгляды его сына, кои студент не стеснялся кидать на привлекательную тетку. Опасаясь скандала, она начала размышлять о переезде, а тут, как нельзя кстати, освободилась квартира сверху, и по возвращении из Москвы поляки заняли ее, объяснив свое решение гостеприимным родственникам нежеланием их стеснять. Однако переезд на этаж выше не избавил Ржевуцкую от внимания молодого человека, а только распалил его страсть.

Закрутить любовь с потерявшим голову от страсти юношей, и в придачу родным племянником ее собственного мужа, не представлялось эмансипированной, воспитанной на романах Жорж Санд женщине чем-то абсурдным, и она решила положиться на волю судьбы. Частые отсутствия пана Станислава лишь укрепили ее в этой мысли, а идея использовать молодого Лиховцева в деле подготовки покушения на царя послужила ей оправданием перед мужем. И когда Катаржина нос к носу столкнулась с Казимиром, подкарауливавшим ее на лестнице, она не стала делать ему сцену, а позвала студента к себе.

– Нам надо объясниться, – нервно теребя воротник шинели, прерывисто дышал юноша, пожирая женщину обожающим взглядом.

– Нам?! – изобразив удивление, полячка отступила на шаг и, указав на стул, заняла место возле окна, картинно скрестив на груди руки.

– Прошу прощения, мне! – смахнув со лба волосы, заставил себя сесть Казимир и сосредоточенно умолк, уткнувшись взглядом в паркет пола.

– Итак…? – Ржевуцкая не любила долгих прелюдий.

– Я люблю, люблю вас! – в припадке отчаяния выкрикнул молодой человек, сжимая до хруста пальцы. Глаза его пылали трагическим сумасшествием, а бледный лоб покрылся испариной.

– И мое сердце неспокойно, Казик, – Катаржина метнулась к юноше и, стиснув его виски ладонями, заглянула в глаза. – А теперь слушай и не противоречь, – ее грудной властный голос околдовал молодого человека, только бившая тело дрожь выдавала волнение.