Двойной запрет для миллиардера (СИ) - Тоцка Тала. Страница 22

Проворачиваю ключ зажигания, двигатель добродушно урчит, и машина трогается с места.

— Ну что, Каро, выздоровела твоя собака?

Перед глазами встает Марк, сидящий на камне и упирающийся руками в колени. И сразу наворачиваются слезы.

— Выздоровела, кирие, — почти шепчу, быстро вытирая ладонью блестящие дорожки. — Выздоровела и убежала.

— Ну вот, а я что говорил? — удовлетворенно кивает Андроник. — Говорил же, что будет бегать как миленькая.

— Говорили, — вяло соглашаюсь, — говорили, а я не верила. А вы почему пешком, что-то с велосипедом?

Знаю, что съезжать с темы я не умею, получается очень неуклюже и топорно. А что делать, если по-другому не получается?

— Вот выбрался сегодня кое-каких травок собрать, — Андроник говорит степенно и медленно, иногда кажется будто он нарочно растягивает слова. А он просто никуда не спешит. — С утра было хорошо, никто не мешал. А потом как поперли экскурсии, еще и дождь. Я на велосипед и домой, решил напрямик, угол срезать. А там овраг заросший. Я его не заметил, влетел и… Эх!

Он безнадежно машет рукой.

— Восьмерка? — спрашиваю сочувственно.

— Угу, — хмыкает Андроник.

— Травки-то хоть собрать успели, кирие?

— Успел, успел, куда ж деваться.

Я даже рада, что его встретила. Не представляю, как вернусь в дом, где нет Марка. Отвожу Андроника в поселок, и он в свою очередь непререкаемым тоном заявляет, что я остаюсь у него на чай.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— У меня есть кулуракия и лукумадес [3], свежие, мне вчера вечером Спиридула с Иоаннисом привезли.

— С удовольствием! — у меня совсем немного, но поднимается настроение. Обожаю кулуракию, особенно люблю макать ее в кофе. — Только можно я буду кофе?

— Нельзя. Не надо тебе кофе, малышка Каро, — вдруг выдает Андроник, качая головой, — тебе вообще лучше его не пить. Пей чай.

— Почему? — искренне недоумеваю.

— Скоро узнаешь, — расплывается в улыбке кирие, — а пока послушайся старого Андроника. Просто поверь на слово.

Покладисто соглашаюсь, а внутри появляется смутное предчувствие, которое я безуспешно пытаюсь подавить.

В иллюминаторе виднеется клочок взлетной полосы и небо. Красивое здесь небо, синее. И море красивое. Колыбель цивилизации и мировой культуры, туристический рай — как эти края только не называют. Но никакие захватывающие дух локации не смогли помешать неизвестным ублюдкам убить моего брата.

Его не спасли ни небо, ни моря, ни рассыпанные по морям острова. Я пока жив и сам не знаю, хорошо это или плохо. Еще не понял. И мне плевать на красоты, они больше меня не трогают.

Не испытываю ни грамма сожаления, покидая эти места. Наоборот, когда Колесников прислал короткое сообщение с указанием времени, когда следует быть в оговоренном месте, я выдохнул с облегчением.

Прислушиваюсь к свои чувствам. Оттого, что возвращаюсь, особой радости тоже не испытываю. Я словно завис в одной точке пространственно-временного континуума. И если мое тело способно двигаться, испытывать потребности и рефлексировать, то немалая внутренняя часть меня осталась в спорткаре со сплющенным капотом, зависшем на краю обрыва.

Единственное по настоящему ценное, что я оставляю здесь, — малышка Каро. И я по настоящему жалею, что не могу взять ее с собой. Слишком смутное будущее рисуется у семьи Громовых, слишком все опасно, зыбко и неоднозначно.

Я не сомневаюсь в Колесникове. Нестор достаточно долго проработал в службе безопасности деда, чтобы я ему не доверял. И если он говорит, что можно, значит можно.

Отец и его безопасник проверили всех, кто проводил техосмотр моего спорткара. Нестор проверил всех, кто просто в тот день проходил мимо. Никто ничего не нашел. Ничего, что могло бы внушить подозрение.

Но можно не равно безопасно, и я не собираюсь рисковать Каро. Я не могу позволить себе потерять еще и ее.

— Марк Маратович, пожалуйста, пристегнитесь, — плеча легко касаются тонкие пальцы, — мы взлетаем.

Встряхиваю головой, будто только проснулся, запускаю руку в волосы, провожу от виска к затылку. Мельком оглядываюсь, ловлю заинтересованный взгляд. Оценивающе пробегаюсь по точеному телу, на котором форма бортпроводницы сидит как вторая кожа. По густо накрашенным губам, по миловидному личику.

И отворачиваюсь. Не цепляет. Раньше уже прикидывал бы, куда ее пришпилить, и не успел бы самолет набрать высоту, я бы уже вколачивался в девку под ее хрипы и стоны.

Только я больше не свободен. И пусть вместо помолвочного кольца я надел на нежную шейку Карины свою цепочку с кулоном, но как же в тему оказалось то колесо с ангельскими крылышками! Потому что это она, моя Каро, Ангелочек. В ней все слишком для меня, чтобы я мог от нее отказаться, даже ее имя и фамилия.

И дело не в том, что я был у Карины первым. До нее я не представлял, что смогу столько времени проводить с девушкой под одной крышей, и ее не будет много. Раньше меня хватало максимум дня на два, затем хотелось купить билет куда-нибудь подальше, желательно на другой континент. Или ей, или себе, не важно.

С Каро все совсем иначе. Ее присутствие не раздражает, не напрягает, не бесит. Ее никогда не много, наоборот, когда ее долго нет, ее становится критично, непозволительно мало.

Но несмотря на это, я больше не мог оставаться в доме у Ангелисов, слишком все осточертело. Осточертело торчать без дела на богом забытой заправке. Осточертело целыми днями прятаться в девчачей спальне, чтобы меня не засекли те два здоровых бугая — Яннис и Менелай.

Валяться в кровати и разглядывать собственный портрет на стенке тоже осточертело.

Только с Каро было хорошо, но Каро приходила лишь после того, как заправка закрывалась и бугаи отваливали по домам. Зато я мог поймать ее за руки и завалить на себя, кайфуя от того, как она отбивается.

— Марк, пусти, мне надо в душ! Ну Марк…

Я конечно отпускал, правда не сразу, потом.

С Каро мне нравится все — ужинать, заниматься любовью, разговаривать. Спать, просыпаться. Но подменять свою жизнь я не могу даже с ней. Потому что моя жизнь совсем другая.

Я привык к движу, привык к толпам болельщиков, к тому что вокруг меня постоянно люди — друзья, приятели, девушки. Привык к реву моторов, запаху бензина и плавящегося асфальта. Тишина, которая стояла вечерами вокруг дома Каро, ломала.

Здесь, на борту частного бизнес-джета я намного больше дома. И только когда самолет отрывается от земли, во мне что-то рвется. Как будто натянутая струна лопнула. В груди саднит, внутри поселяется незнакомое муторное чувство.

Закрываю глаза и вижу перед собой волну шелковистых волос, как наяву ощущаю их запах. Он впитался в меня за те две недели, что я пробыл в ее доме, прочно въелся в рецепторы. И все время полета вижу ее такой, какой она была при прощании. Заплаканная с покрасневшим носом и мокрыми склеившимися ресницами.

То незнакомое, муторное, что сидит внутри, растет, разрастается и распирает грудную клетку. От этого очень больно, а еще как-то… щемяще, что ли. И я с изумлением понимаю, что это за чувство. Я скучаю по Каро и начал скучать еще раньше, чем самолет пошел на посадку.

Когда шасси мягко касаются шершавого покрытия взлетной полосы, я готов пешком отправляться обратно. Ничего такого, просто чтобы вытереть мокрые глаза, поцеловать мокрые щеки и прижаться к сочным пухлым губам.

Автомобиль, присланный отцом, подъезжает к самому трапу. Родители уже ждут, мы нарочно не созваниваемся. Дорогу к одному из роскошных дедовских особняков преодолеваем меньше чем за полчаса. Я нечасто здесь был, буквально раз или два. Дед при жизни предпочитал поместье в загородном поселке.

Медленно поднимаюсь по ступенькам на крыльцо — нога после полета не разгибается, и я хромаю сильнее, чем в доме у Каро. Или все дело в том, что я забыл мазь Андроника?