Сезон мошкары - Блант Джайлс. Страница 42

Поднявшись, Терри еще раз прошлась по той части комнаты, где была столовая. Мебельный гарнитур в ней был очень массивный, шведский современный гарнитур, и если сесть на другом конце стола напротив папы, оказываешься уже в гостиной. В кухне ей вдруг вспомнилось, как она, вытирая посуду, вдруг потеряла сознание, когда в руках у нее был нож-резак. Нож упал и воткнулся острием в пол и был еще там, когда через несколько секунд она очнулась и увидела склонившиеся над ней взволнованные лица. Небольшая анемия, объявил доктор родителям.

Ее комната показалась ей гораздо больше, чем представлялось в воспоминаниях. Конечно. Ведь раньше комнату загромождали кровать и письменный стол с комодом, и одежда, и диски, и компьютер, и скейтборд, и огромный мягкий тигр, которого притащил ей однажды папа, когда она болела. Теперь же это была пустая комната с узким окном и щербинами в полу. Терри приподняла угол жалюзи. В иные годы снега выпадало так много, что сугробы достигали окна. Во дворе сейчас висели качели, которых не было в ее детстве — качели на черных ремнях, похожие на пыточный станок инквизиции. Она спустила жалюзи, отчего в воздух полетели клубы пыли, так что она расчихалась.

Водопроводный вентиль в полуподвале она нашла с легкостью. Когда ей было лет двенадцать, прорвало трубу, и отцу пришлось перекрыть воду. Она тогда спустилась с ним вниз и все время оставалась рядом — маленькая сорвиголова в непромокаемых сапогах помогала отцу, в то время как Кевин, который был на пять лет младше ее, пускал по лужам на полу игрушечный миноносец, голосом изображая взрывы. Сейчас, поднявшись наверх, она отвернула кран холодной воды. Сначала раздалось клокотание и шипение, и только потом в раковину хлынула струя бурой, омерзительно пахнущей воды. Она села на пол — пускай течет.

Единственно отрадное в этом посещении заброшенного дома, полного вязких ностальгических воспоминаний, это то, что они отвлекли ее — всего на несколько минут — от воспоминаний более свежих, подобно кинокадрам проносившихся в мозгу.

Кадр первый. Солнце заливает лагерь, такое беспощадное, что Терри кажется — ей вот-вот станет плохо. Она гуляет по усеянному мелкими камешками берегу и заходит туда, где уже, кажется, кончается лагерь. На обратном пути она сворачивает в заросли, и ее атакуют рои мошкары. Неожиданно она выходит к еще одной хижине, меньше других, с заложенным кирпичами единственным оконцем. На двери поблескивает медный замок. От хижины исходит зловоние, и Терри опять направляется к воде.

Кадр второй. Они с Кевином гуляют в городе. Они развлекаются вовсю — прошлись по Мэйн-стрит, потом завернули на набережную. Побродили по пристани, посетили сельскую ярмарку. День такой чудесный, редкий день, ясный, солнечный, и Кевин совсем такой, как прежде, — забавный, озорной, не знающий наркотиков Кевин, мальчик, рядом с которым она росла. Он повез ее в разбитом «ниссане» — рыдван, который он гордо именует машиной. Они обогнули озеро и выехали обратно на шоссе. Хороший день растопил ледяную броню, в которой уже сколько дней пребывала Терри, и она вновь возрождается к проблеме его губительного пристрастия к наркотикам. Молчать она не может.

— Почему мы просто не бросим все и не уедем отсюда? — говорит она. — Сорваться и уехать обратно в Ванкувер! Ты говоришь, что тебе здесь хорошо, но я что-то этого не вижу.

— Ах, Терри, не начинай ты опять! — досадливо говорит Кевин — мальчишка, которого обидели. — Мы так хорошо проводили время!

— Знаю. Вот я и хочу, чтобы ты продолжал в том же духе. Мне не улыбается однажды утром отправиться на похороны моего маленького братика!

— Слушай, перестань, а? Никакой я не маленький братик, понятно? Я не забыл, что после того, как умерли папа с мамой, ты заботилась обо мне, вроде как опекала. Когда мы очутились в другой семье, в другом городе, ты была, ничего не скажешь, на высоте. Но теперь-то я не ребенок.

— Однако ты по-прежнему мой брат. И я люблю тебя, хоть ты меня, может быть, уже и разлюбил.

— Я почти не прикасаюсь к наркотикам, Терри.

— Ты не работаешь, а значит, как я думаю, чтобы заплатить за них, занимаешься их сбытом. Подумай о том, что будет, когда тебя поймают. Знаешь, какой срок тебе дадут на этот раз?

— Я собираюсь оставаться здесь, лишь покуда не накоплю денег. А потом — давай бог ноги, уеду в Грецию или еще куда-нибудь и буду только писать и валяться на солнышке.

Иногда это был Танжер, иногда Марракеш. Идею Греции, как она знала, он позаимствовал у Леонарда Коэна. Одно время он не расставался с толстым томом его биографии.

— Почему ты не хочешь честно признаться, что боишься Рыжего Медведя? Разве ты не видишь, как он опасен?

— Я не хочу касаться этой темы. Он вовсе не так плох, как тебе кажется.

— По-моему, он сумасшедший.

— Я знаю к нему подход.

— С таким, как Рыжий Медведь, никакие подходы не помогут, Кевин. Ты видел его глаза? Они же мертвые, Кевин! В них ничего нет — сердца, во всяком случае. Нет жизни. Поэтому он и темных очков не снимает. Не хочет, чтобы видели эти его глаза!

Кевин взглянул поверх ее головы и притормозил, пропуская вперед грузовик.

— Послушай, Терри. Ты моя сестра. Ты не мать мне и не должна мне указывать, что мне делать, и чего не делать, и как строить свою жизнь!

— Единственное, чего я хочу, чтобы у тебя была эта жизнь, Кевин! Думаешь, для меня это такая радость — выслеживать тебя? Думаешь, мне очень приятно быть твоей не то компаньонкой, не то служанкой, не то уж не знаю кем? Я тоскую по работе, мне надо совершенствоваться в профессии, впереди у меня маячат два просмотра — ей-богу, Кевин, есть дела более увлекательные, чем колесить по этой треклятой стране за тобой следом, пытаясь выдрать шприц у тебя из рук!

— За чем же дело стало, Терри? Действуй, пожалуйста! Возвращайся в Ванкувер, займись собой и оставь меня, в конце концов, в покое!

— Не могу я оставить тебя в покое! Ты погибнешь либо от передозировки, либо в какой-нибудь идиотской ссоре с Рыжим Медведем и его дружками. Ты губишь себя, и я не собираюсь стоять в стороне и спокойно смотреть на это. Зачем ты прижимаешься к обочине?

Они ехали по шоссе, и он крутанул машину к гравиевому откосу. Мимо с ревом пронеслись, сигналя, несколько машин.

— Что ты делаешь, Кевин?

— Бери, к черту, эту машину. Я возвращаюсь в город! Там, по крайней мере, никто не учит меня, как себя вести!

— Ой, не надо, Кевин, подожди!

Выскочив из машины, она пробегает несколько шагов, пытаясь догнать его. Гравий скрипит под ногами, гарь ест глаза. Кевин идет, быстро удаляясь от нее — упрямая спина, поднятые плечи. Какая там ледяная броня! Когда он такой, говорить с ним бессмысленно.

Кадр третий. Она не помнит, в тот же день это было или на несколько дней позже. Она в «гостевой хижине» запихивает вещи в рюкзак. Сердце колотится, и единственное ее желание — бежать. Кевин запропастился где-то, а она знает, что ей необходимо поскорее убраться отсюда, из этой хижины, из этого лагеря. Руки дрожат так сильно, что она не может застегнуть молнию на рюкзаке. Дверь открывается — беззвучно, без стука, — и она вскрикивает.

На пороге стоит Рыжий Медведь — черный силуэт в светлом прямоугольнике дверного проема.

Она роняет рюкзак, наклоняется, чтобы поднять его, опять роняет.

— Вам пора уезжать от нас, — произносит Рыжий Медведь довольно дружелюбно.

— Я знаю, знаю. Вот уже вещи складываю.

Она отступает назад, за койку, инстинктивно желая увеличить расстояние между собой и Рыжим Медведем.

— Кевин отвезет меня в город.

— Кевина сейчас нет. Он уехал на некоторое время.

— Тогда я сяду на автобус.

— До автобуса несколько миль. Я распоряжусь, чтобы вас отвезли.

— Ничего. Не стоит беспокоиться. Я поймаю попутку.

— Я не могу этого допустить. — Рыжий Медведь не снимает темных очков, но она чувствует, как он оглядывает ее с ног до головы. — Вас могут изнасиловать. Вас когда-нибудь насиловали, Терри?