Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 (СИ) - Шульман Нелли. Страница 42

– Я тогда была готова умереть… – миссис Анна помешала пыхтящую овсянку на плите, – ты понимаешь, что ни один родитель не поставит под угрозу жизнь своего ребенка. Ты теперь отец… – она потрепала Джона по плечу, – тебе никакие допросы не страшны. Никто не заставит тебя рискнуть Маленьким Джоном… – босые ножки застучали по лестнице, на кухню всунулась растрепанная голова ребенка:

– Доброе утро, папочка, я кушать хочу… – фигура миссис Анны расплывалась в тумане, голос затихал. Свет погас, Джон повернул ключ в двери:

– Ее нет, ее никогда не было. Мне все почудилось, как с галлюцинациями… – припадки безумия, после лекарств, у него выходили отменно:

– Кепка все записывает, – подумал Джон, – но он тоже не лыком шит, его на мякине не проведешь… – чтобы занять голову, он вспоминал русские выражения, – я по его глазам вижу, что он сомневается в моих разговорах, то есть сумасшедшем бреду… – Джон не знал, для чего он тянет время:

– Волка, или кого-то еще здесь ждать не стоит, – вздохнул он, – понятно, что мы попались в ловушку, понятно, что Валленберг жив. Это была его рука, однако русские, наверняка, заставили его сочинить письмо, угрожая смертью. Надо прекращать, так сказать, встречи с Кепкой…. – Джон не был уверен, насколько еще его хватит:

– И я не знаю, какая очередная дрянь имеется в их арсенале… – он бросил взгляд на трубу над парашей, в углу, – в пять утра у охранников пересменка. Я не имею права выдавать сведения о Марте, о миссис Анне, обо всем остальном… – Джон вычислил время пересменки по еженощным звукам в гулком коридоре. Зарешеченное окошечко двери оставалось открытым, но боец покидал свой пост:

– Даже если в камере есть камеры… – он усмехнулся, – пока они сообразят, что к чему, я все успею закончить. Жалко детей… – сердце трепыхнулось болью, – но Марта и Волк, вкупе с короной, о них позаботятся… – у него оставалось минут десять. Герцог пошарил под собой:

– Разорвать простыню, связать тряпки, закинуть петлю на трубу… – ему пришла в голову старая песенка:

– Последний негритенок поглядел устало. Он пошел, повесился, и никого не стало… – улетая с островов, он напомнил Марте о письме, оставленном им для сына:

– Мальчик все поймет, – успокоил себя Джон, – я объясняю, что иногда самоубийство единственно правильный выход. Он почти взрослый, но ведь теперь он и Полина останутся круглыми сиротами. Ладно, хватит эмоций, думай о деле…

Он не успел встать с койки. Дверь неожиданно загремела, до него донеслись деловитые голоса охранников:

– Лицом к стене, руки за голову, ноги раздвинуть… – Джон хмыкнул:

– Я жалел, что мне не с кем поговорить. В бирманском лагере я был рядом с ребятами. Кепка решил обеспечить мне собеседника. Посмотрим, что за подсадную утку сюда привели… – в камеру втолкнули высокого, худого, бритого наголо парня. Под глазами темнели свежие синяки, на каменный пол, вслед за ним, швырнули чахлый узелок. На небритой щеке юноши выделялся свежий шрам:

– Горский, только светловолосый, – замер Джон, – кажется, Марта была права. Не зря русские гонялись за миссис Лизой. Ее встреча, в Мурманске с Мэтью не прошла бесследно… – серые глаза парня испуганно взглянули на него, Джон приободрился:

– Мне еще рано умирать. Интересно, что за чушь он будет лепить. Ясно, что он здесь не просто так… – соскочив на пол, Джон подмигнул мальчику:

– Твоя койка верхняя. Добро пожаловать, – он протянул руку, – надеюсь, мы станем друзьями.

Медленно вертелись катушки изготовленного в закрытом конструкторском бюро магнитофона. Хрустальная пепельница придавливала сложенную «Вечерку», с фотографиями международной весенней ярмарки в Лейпциге:

– Павильон Советского Союза… – на подиуме выстроились блестящие черным лаком лимузины, – посетители ярмарки у автомобилей… – в подвале, под снимком теснимой полицией толпы, сообщалось о забастовках на заводах США:

– Разгон пикета в Питтсбурге. Демонстрантов сбивают с ног дубинками, используют слезоточивый газ… – Науму Исааковичу не хотелось думать о дубинках, газе, или слезливом голосе Скорпиона в наушниках. Фальшивый зэка Князев пересказывал сокамернику отлично известную Эйтингону легенду, сочиненную на Лубянке.

Стряхнув пепел сигары, Наум Исаакович взялся за газету:

– В Ботанический Сад прилетели скворцы. Афиша выходного дня. Большой театр, «Князь Игорь», театр «Современник», «Пять вечеров»… – он с тоской посмотрел на черный телефон, на ободранном, канцелярском столе. Технические помещения, в Суханово не отличались изяществом интерьера.

На Лубянке Наум Исаакович, все-таки, побывал.

Посадив товарища Яринич, Ладу, в такси на улице Горького, он пешком вернулся к ЦУМу. Эйтингон почти ожидал увидеть рядом с универмагом наряды милиции, и не ошибся. Пробку расчистили, вдоль проезжей части выстроилось несколько темных «Волг». У входа в магазин прогуливалась пара неприметных мужчин, в драповых, комитетских пальто. Наум Исаакович оглянулся. За его спиной лежала вся Москва:

– Но куда я пойду… – рука нащупала в кармане портмоне, – деньги рано или поздно закончатся, за моей официальной семьей следят, а это… – он коснулся свернутого «Советского экрана», – это она нацарапала из вежливости, чтобы отделаться от назойливого старика…

По дороге к улице Горького он и Лада, как Эйтингон, про себя, называл актрису, говорили о театрах. Наум Исаакович изобразил инженера, работающего на севере. Голубые глаза девушки остановились на его седых висках, на старом, еле заметном шраме, на лбу:

– Я понимаю, – тихо сказала она, – вы, должно быть, привыкли к тем краям, за много лет… – Эйтингон усмехнулся:

– Она подумала, что я бывший зэка. Не бывший, а настоящий… – в рецензии на «Пять вечеров» он прочел, что в пьесе идет речь как раз о таком герое:

– Он вернулся на большую землю, после отсидки, после поражения в правах. Для Лады я, кажется, что-то вроде героя, жертвы сталинского произвола… – «Советский экран», с криво написанным номером телефона, прятался под «Вечеркой». Эйтингон признался девушке, что никогда не посещал «Современник»:

– Я вас проведу, – Лада тряхнула светлыми локонами, под шляпкой, – я играю в кино, но у меня много друзей на сцене. И мой… – она осеклась, – мой автор сейчас заканчивает пьесу, именно для «Современника»… – в наушниках жалобно плакал Саша:

– Он о детдоме рассказывает… – Эйтингон покачал носком потрепанного, сшитого на заказ в Лондоне ботинка, – парню тоже прямая дорога в театр, что в нашей профессии очень на руку. Но 880 молчит, он пока не признался сокамернику, кто он такой… – стоя напротив ЦУМа, Наум Исаакович понял:

– Пойти мне некуда. И я не могу скрываться, иначе они убьют девочек и Павла… – ловко перебежав улицу, он не отказал себе в удовольствии похлопать по плечу зазевавшегося коллегу: «Вы, кажется, кого-то ищете?».

На Лубянке Наум Исаакович выслушал гневный разнос Шелепина. Эйтингон, переживший нескольких руководителей службы безопасности, со времен Дзержинского, криво улыбнулся:

– Разнос. Во времена Лаврентия Павловича мне, бывало, грозили пистолетом. Пусть комсомольский вождь разоряется. Стоило мне сказать, что я увидел рядом с ЦУМом человека, похожего на Волкова, как он заткнулся… – под предлогом слежки за несуществующим Волковым, Наум Исаакович вытребовал себе полную свободу в передвижениях по столице:

– Если вы не хотите, чтобы трупы наших работников завтра плавали в Яузе, – сухо сказал он Шелепину, – не пускайте за мной наблюдение. Волков бывший вор в законе, король московских малин. Что бы ни рапортовала доблестная Петровка… – Шелепин дернулся, но смолчал, – в городе достаточно уголовников крупного полета. С такими людьми не шутят, а другого человека с моим оперативным опытом в Комитете… – Эйтингон повел рукой, – просто нет… – он получил в свое распоряжение темную «Волгу» с гражданскими номерами:

– Оружия мне не дали, но оружие мне и не нужно… – его светлость больше молчал, отделываясь сочувственными репликами с прибалтийским акцентом, – у меня впереди приватная операция, на серой стороне…