Пламя судьбы - Кошелева Инна Яковлевна. Страница 37

– Понимаешь, есть у меня актриса... из крепостных... Мечтаю ее Павлу представить.

– В качестве?

– Певица она замечательная. Человек образованный. И друг мне сердечный.

– Ты это серьезно?

– Куда уж серьезнее. Целый год не вижу ее, а только о ней и думаю.

– Да...

– Оглядываюсь на прошлое, а вывод один: днями счастья могут назвать лишь те дни, которые с ней провел! И знаешь, дело тут не в женском и мужском притяжении. Не только в нем. Впервые я понял, каким должен быть брак истинный. Я о ней больше беспокоюсь, чем о себе. Столько обид, столько унижений в зависимом этом рабском ее положении...

– Ну и ну... Выходит, и у тебя единственный шанс – Павел. Может, он что-то изменит.

«Или хотя бы решит как-то мой личный вопрос», – подумал Николай Петрович и снова нагнулся к щенку:

– Ну, мой милый, голос!

Старый граф умирал. Он вступил в ту пору долгой болезни, которая могла закончиться только одним. Каждый сердечный приступ был тяжелее предыдущего, а промежутки между ними становились все короче и не приносили облегчения.

Как ни странно, чаще других он хотел видеть возле себя Парашу. Ей признавался в своем нежелании покидать любимое Кусково. Но надо: умереть он хотел в Петербурге, дабы легче было похоронить его в родовой усыпальнице Шереметевых, что в Александро-Невской лавре. Там, в мраморной гробнице, давно ждали его младший сын, любимая жена, обожаемая дочь.

– Спой, душенька, – просил старик Парашу. – Из литургии, духовное. То, что мой Дегтярев сочинил, разучила?

Параша пела «Свете тихий, невечерний...» И благодать сходила на уставшую душу, облегчала и муки телесные. Девичий силуэт почти сливался с теменью, опускавшейся за окном. Она сама зажигала свечи, разводила в камине огонь. Молча садилась в кресло чуть поодаль, и Петру Борисовичу становилось покойно, как не бывало давно.

В один из вечеров он завел разговор о сыне.

– Пашенька! Почему не спрашиваешь, как Николай? Здесь, в Кускове, мы двое ждем вестей от него. Я не знаю, увижу ли его, довезут ли меня до нашего дома на Фонтанке живым. До Петербурга путь немалый, а сил у меня... – старик помолчал и снова заговорил: – А ты увидишь. Будь ты дворянкою самою захудалой, благословил бы я вас и лучшей пары искать ему не велел бы. Но... – дыхание старика стало сбивчивым, он попросил капель и все же закончил: – Может, ты первой, а? Тогда и у него быстрее решится. Выходи замуж. Аргунов, сказывают, по тебе сохнет. Или Дегтярев посватается, если больше тебе нравится. Любому ты составишь честь. Приданое дам – все ахнут. Детки пойдут...

Параша молчала, раздувая огонь в камине. Тяжело дыхание, тяжела и речь больного:

– Когда не по себе дерево рубят, плохо тому, кто замахивается.

Резко выпрямилась Параша:

– Не замахиваюсь я. Место свое знаю. Но... Не все и мне по силам, барин. Не могу себя заставить... Нет-нет, лучше душу свою порешу. Страшный грех, а с кем-то чужим жить еще страшнее.

– Ну-ну, не неволю. Только и ему беда, и тебя заломает жизнь, Пашенька.

...Перед отъездом из Кускова прощался старый граф со всеми скопом, и только двоих попросил зайти к нему в спальню отдельно: княгиню Долгорукую и Парашу Получалось, что последняя, как и Марфа Михайловна, как бы слегка родственница. Управляющему сказал о певице:

– Чтобы никто не смел обижать ее ни делом, ни словом. И чтобы жила в «Мыльне», сколько хочет. Как хозяйка.

Управление имениями, городскими дворцами и деньгами как-то само собой перешло Николаю Петровичу. Петр Борисович совсем удалился от дел и совершал свою последнюю и самую тяжелую земную работу – умирал.

Почувствовав себя свободнее в средствах, молодой граф убивал время за картами и рулеткой, испытывая судьбу и тем самым заполняя пустоту в чувствах. Мужская компания была предпочтительнее, в женской слишком явно расставлялись капканы на завидного жениха. Но и в игорном клубе имелись свои ловушки.

Постоянно привязывался к графу беспокойный, ревнивый, всегда полупьяный полковник Яшвиль, имевший о Шереметеве превратное суждение как об удачливом и циничном покорителе женщин. Он не забыл мазурки, отданной не ему.

Вот и в тот вечер, завидев издали Николая Петровича, Яшвиль поспешил к нему:

– Сыграем, граф? Хочу выиграть. В рулетку вам так же не должно везти, как тогда у Измайлова в «фараон». Тогда о вас вздыхала цыганистая девочка, сегодня нам двоим небезразлична дама.

«Этот болван все сильнее влюбляется в Элизу, пусть его. Отчего не сыграть?»

– Называйте ставку.

– Только не деньги! Что они для вас? У первого богача они не считаны. Но есть, слышал, один драгоценный предмет... Как жемчуг... Жемчугова... О ней и о вас много говорят в свете. Не та ли это кроха, которую я видел в ресторане?

У графа начала дергаться щека. Некое смещение в сознании, наверное, произвело выпитое шампанское, но он вдруг почувствовал удовольствие от одного упоминания о Параше. Происходящее и задевало его, и злило, и взбадривало. Конечно, все это отвратительно, но и отвратительное иногда бывает желаннее пустоты.

– Я готов.

– Я так и думал и говорил всем: рыцарские чувства к простой девке? Бредни! Подумаешь, Прозерпина из коровника... Я в свою очередь ставлю приму из моего театра. Выясним после, какая из двух горячее.

– Замолчите!

Но Яшвиль уже и так молчал, ибо сосредоточился на ставке.

Первую ставку он выиграл.

– Ваша жемчужина отныне моя.

– Нет. Я выкуплю.

– Не все продается.

– Но... Теперь мой ход. Я имею право отыграться.

Яшвиль видел, как покрывается лицо Шереметева бледностью, какими острыми становятся обычно спокойные большие серо-голубые глаза с поволокой. Есть! Стрелка остановилась на красном.

– Моя! – произнес граф без голоса, одними губами, и продолжил, обратясь к Яшвилю: – Вы не виноваты в моей... подлости, полковник. Однако вы допустили несколько неуважительных выражений в адрес особы, заслуживающей совсем иных отзывов. Бросить перчатку? Или договоримся без лишнего шума?

– Я принимаю ваш вызов.

Дуэли не суждено было начаться. Еще секунданты уточняли условия и меряли шаги, когда на опушке леса показалась повозка.

– Николай Петрович! Барин! – слуга кричал издали, размахивал руками. – Еле нашли вас... Беда!

Шереметев понял: батюшка...

– От удара скончались в одночасье. Пожалуйте в сани.

Князь Яшвиль подошел, обнял врага и соперника.

– Укрепите свое сердце. Я знал Петра Борисовича с детства и почитал за пример. Элиза любит вашего батюшку как родного...

Сразу же после похорон, по распутице, взяв отпуск по службе, молодой граф отправился в Москву, а оттуда в Кусково. Там, в «Мыльне», в дальней скромной комнатке ждала его любящая и любимая Параша.

Вся закутанная в темную шаль, без украшений и даже без сережек, которых обычно не снимала. Бесплотна, как тень.

«Как постарел!» – в самое сердце кольнуло Парашу. Горбится, одиночество проглядывает в каждой линии фигуры, в каждом жесте.

Подошла, обняла, закинув руки ему за голову. Упал на пол старушечий покров, обнажая беспомощно-худенькие ключицы и тонкие озябшие руки.

Опустился граф перед ней на колени.

– Прости.

...Та весна, горькая, с примесью усталости и чувства утраты, была особой среди других весен. Весна любви осознанной и зрелой...

10

Теперь они говорили друг с другом обо всем как люди родные и бесконечно близкие. Та откровенность, которая была невозможной в романтических отношениях, стала доступной и необходимой. Река, миновав пороги, разлилась по равнинному житейскому руслу, течение мыслей и чувств стало спокойнее.

– Считал и считаю тебя супругой своей перед Господом, – каждый день повторял Параше граф. И сокрушался: – Жаль, не могу назвать тебя женой и перед людьми. Но для меня ты супруга истинная.