Шхуна, которая не желала плавать (СИ) - Моуэт Фарли. Страница 35

Конечно, никто, кроме Тео, не смог бы подвести «Орегон» к обрыву, окаймленному пеной прибоя. А он с неподражаемым мастерством осуществил это. Баркас поднялся на волне, мы спрыгнули с носа на скользкие камни, а Тео тут же дал задний ход и отвел баркас на безопасное расстояние.

Подъем оказался долгим, тяжелым и врезался в мою память еще и потому, что скалы были продырявлены брошенными норами тупиков, а также норами, в которых обитали мириады рыжих крыс. Прежде островок находился в единоличном владении тупиков, но много лет назад о скалы разбилось какое-то судно, и спастись удалось лишь нескольким крысам. Они уютно там обосновались и со временем образовали с тупиками своего рода симбиоз. По словам Тео, крысы выживали, питаясь почти только дохлыми тупиками, пометом тупиков, птенцами тупиков в брачный сезон и не насиженными тупиковыми яйцами. Тупики же обнаружили, что могут по утрам не совершать долгие утомительные полеты к морской поверхности для ловли рыбы, а вместо этого залезать в крысиные норы и завтракать крысятами.

Когда мы оказались на острове, гнездовой период тупиков уже завершился, зато крысы присутствовали во внушительных количествах. Мы им словно бы не понравились, и они нас не боялись, так что я несколько раз сталкивался нос к носу с крысой, как будто готовой всеми средствами защищать свою территорию — и весьма крупные это были крысы.

Добравшись до вершины, мы обнаружили удивительнейший миниатюрный мирок. Вершина Коломбьера представляет собой ровную площадку площадью акра три-четыре, окруженную скалистым парапетом, высотой в десять — пятнадцать футов. Эта природная чаша густо заросла мхами, лишайниками, карликовыми кустами и всякими цветущими растениями, окружавшими ультрамариновое озерцо в центре. Кустики и растения были просто усыпаны ягодами.

Когда я взобрался на естественный парапет, укрывавший этот крохотный райский уголок, то увидел за проливами острова Сен-Пьер и Ланглейд, которые казались обезглавленными великанами, стоящими по плечи в зеленой воде. Море было так далеко внизу, что я принял проплывавшую лодку за плавник акулы. Небо ласкало глаз эфирной голубизной, но на востоке полыхало туманное пламя, и казалось, будто какие-то колоссальные допотопные идолы вздымаются над мертвым морем.

Мы спустились между жилищами негодующих крыс и прыгнули в поджидавший баркас. «Орегон» пересек широкий пролив, носящий название Ла Байе, без малейших затруднений, несмотря на бешеное приливное течение. Затем мы оказались с подветренной стороны могучих утесов Ланглейда. Пуская бутылку вкруговую, поднимая лица к теплым лучам восходящего солнца, мы прошли под бурчание двигателя под обрывом большого острова до мыса Персе и скалы Персе, то есть Просверленной. Скала Персе — это бастион, образованный высокими утесами, в которых море пробило туннель. Баркас вошел в него, подняв раскатистое эхо, так что в воздух, точно гигантские бабочки, взмыли буревестники.

Мы отправились дальше, к Анс-о-Сольда, где маленький галечный пляж ограждали суровые утесы и где жили две семьи, обеспечивавшие себе хлеб насущный на целый год за несколько коротеньких дней сезонного хода мойвы.

К этому крохотному пляжу загадочные рыбешки, которых назвали мойвами, в начале июля приплывают влюбленными миллионами. Они с волнами заплывают далеко на пляж; сверкающие зеленые самцы и не столь яркие самки — бок о бок. Волна откатывается, и они остаются лежать на гальке искрящимся живым ковром, мерцая в экстазе, пока самки мечут икру, а самцы обливают ее молоками. Следующая волна уносит их назад в темное море.

За это короткое время нереста рыбок загребают в огромных количествах и вялят под солнцем на гальке или на проволоках сушилен. Тонны вяленых рыбок отправляются во Францию, где их продают как деликатес. Чуть поджаренные, если их съедать целиком, запивая добрым красным вином, — это мечта гурмана.

Ловцы мойвы, веселые, дружелюбные люди, спустились на берег поздороваться с нами: крепкие мужчины, сильные женщины сыпали шутками, заразительно смеялись. А маленький мальчуган подплыл к нам на миниатюрной плоскодонке величиной с лохань. В этом тыквенном семечке он смело качался на волнах прибоя, занимаясь ловлей омаров среди зубастых рифов.

Мы бы с наслаждением задержались там, но распорядитель нашего сафари погнал нас назад на «Орегон», и мы отправились дальше, миновали зловещий массив Кап-о-Мор — Мыса Мертвых — и увидели широченную бухту, за которой на горизонте лучи солнца преломлялись в узкую полосу шафранового света на Дюне — песчаном семимильном перешейке, условно соединяющем Ланглейд с Грейт-Микелоном.

Этот изгибающийся желтый ятаган был едва виден даже в этот ясный, прозрачный, без намека на туман день. Было нетрудно понять, почему он превращается в зловещего убийцу людей и судов в те дни, когда туман заволакивает все, или в черные ночи, когда бешеные ветры гонят волны пенными гривами через скрытые мели. Никто точно не знает, сколько судов погубила Дюна, но существует карта, на которую нанесены могилы более ста из них, загнанных в этот капкан смерти. Их кости все еще усеивают пустынные пески.

Наша цель, Гран-Барашуа — это огромная соленая лагуна внутри перешейка там, где он соединяется с гористым Микелоном. Узкий вход в Барашуа доступен только в момент высшей точки прилива, так как приливные и отливные течения в нем слишком уж стремительны и яростны, а потому нам пришлось немножко подождать. Ожидание оказалось очень приятным. Мы вытащили «Орегон» на сверкающий песок перешейка и отправились его осматривать.

Прямо у нас из-под ног вспархивали стайки зуйков, там, где у кромки берега лиловели и золотились огромные медузы. От берега волнами поднимались дюны, совершенно безжизненные, если не считать чахлых кустиков песколюбки да табунка низкорослых лошадок, давно одичавших, которые при виде нас вскинули головы, свирепо зафыркали и ускакали в подернутую маревом даль. Признаков жизни было мало, но свидетельств смерти хватало. Меньше чем за час мы насчитали останки по крайней мере двенадцати судов, главным образом деревянных и по большей части старинных. В средней части перешейка, в двухстах ярдах от берега, по обеим сторонам гигантские волны воздвигли огромный вал из корабельных обломков и многого другого.

Среди костей человеческих изделий виднелись кости самых больших из всех живущих на Земле существ — черепа, ребра, челюсти, позвонки синих китов и финвалов. Череп синего кита, полузанесенный песком, был настолько огромен, что даже самый высокий из нас оказался заметно его ниже, и на нем хватило места, чтобы шестеро человек могли рассесться с удобством и почтительно выпить за упокой погибшего гиганта.

Тео лишь с большим трудом удалось вернуть нас на «Орегон». И мы запоздали: когда мы подошли через мели к узкому входу в Барашуа, уже начался отлив.

Место это поистине волшебное. Хотя солнце пылало над нами ничем не заслоненное, все словно окутывала почти незримая дымка. Отдаленные предметы колебались, становились нереальными в жарком мареве, превращались в миражи. Широкая лагуна мерцала, словно заполненная ртутью, по поверхности разбегались фантастические узоры, и мы не сразу поняли, в чем была причина. Только когда «Орегон» прорвался туда через буруны отлива, точно лосось вверх по речной быстрине, мы различили и узнали сотни глянцевитых черных голов, которые качались на волнах, создавая собственные космические спирали серебристой ряби.

Большая лагуна Микелона принадлежит тюленям — крупным, кротким серым тюленям. Их лежбища некогда оживляли тысячи прибрежных островков и рифов от Лабрадора до мыса Гаттерас на юге. Но серые тюлени были легкой добычей для человека — не потому, что они глупы, а потому, что сочетают удивительное добродушие с жадным любопытством. Более пятидесяти лет единственным оставшимся их приютом был Гран-Барашуа. Теперь, когда они взяты под охрану, небольшие колонии перебираются оттуда на прежние лежбища. А в Барашуа их обитает целых три тысячи — и старых, и молодых.

Глубина Барашуа при отливе нигде не превышает трех футов, и дно лагуны служит приютом миллионам двустворчатых моллюсков, которые обеспечивают неиссякаемый источник пищи для тюленей и тресковой приманки для рыбаков Сен-Пьера. Пирамиды ракушек высотой до тридцати футов, белеющие в неясной дали, свидетельствуют о богатстве лагуны.