Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 (СИ) - Шульман Нелли. Страница 7

– У Марии так же случится, – подумала мать Пелагия, – глаза у нее упорные…  – она кивнула: «Ее самой. Вставай за минею, пора обедню служить».

Кольцо Маша держала надежно зашитым в тайнике, в кармане ее полушерстяного платья. Кое-какие вещи, крепкие сапоги, теплую кофту, шарф с пальто и брезентовый рюкзак она получила от истинно верующих, гостюя у них в сибирских городах. Избегая попадаться на глаза милиции, она пользовалась пригородными электричками, короткими автобусными рейсами. Привечавшие ее люди часто жили на окраинах, в старых домиках. Маша помогала по хозяйству, присматривала за детьми, пела по памяти молебны. Забирать из скита минею было опасно, однако она знала воскресную службу почти назубок. В кармане ее рюкзака лежало дореволюционное издание Евангелий с Псалтырем.

Никонианскую книгу, как выразились бы в скиту, Маше подарили в Тюмени. Тамошняя ее хозяйка, тоже тайная монахиня, спасалась в Богородично-Рождественском монастыре:

– От нее я и получила адрес матери Пелагии…  – Маша слушала ровное дыхание настоятельницы, – хорошая она женщина…  – к именинам игуменья собиралась напечь пирогов:

– День скоромный будет, – девушка посчитала на пальцах, – с капустой и яйцом, с рыбой, ради такого праздника…  – Пелагия обещала и ржаную коврижку с медом. Пироги по престольным торжествам пекли и в скиту. Отец келарь всегда оставлял для Маши несколько кусков. У себя в келейке она могла только варить суп на костре:

– Хлебом меня тоже снабжали, – вздохнула девушка, – и вообще заботились обо мне…  – она не обижалась на десяток стариков, обретавшихся в скиту:

– Ясно, что я не могла с ними жить…  – Маша нащупала кольцо в шве лежащего рядом платья, – но и выгнать они меня не могли, я пришла к Иисусу. Пришлось дать мне топор и пилу, отправить в лес…  – она даже улыбнулась. Маша никогда ничего не строила, но, в конце концов, сумела возвести тесный сруб, накрыв его проложенным мхом тесом. Зимой она разводила костерок среди стен своего убежища:

– Но снег растапливать не пришлось. Рядом тек ручей, как у Ивана Григорьевича, да хранит Господь душу праведника…  – вспомнив столб черного дыма над лесом, Маша перекрестилась:

– Должно быть, он предпочел сгореть заживо, как никонианские мученики, но не выдать меня и папу…  – зимой в келье Маша читала и перечитывала при свете лучины житие протопопа Аввакума, взятое в скиту:

– Тогда, кроме чтения и молитв, мне больше нечем было заняться, но весной началась работа…  – получив от отца келаря семена овощей, она разбила рядом с кельей грядки:

– Моя репа, наверное, созрела, – поняла Маша, – настоятель обещал отвести мою келью под пустынное житие, пока я не вернусь…  – она еще не знала, вернется ли на Урал. Маша вспомнила размеренные обительские дни, далекий звук била, сзывающий братию к молебну, огоньки свечей, виднеющиеся из-за домотканой завесы:

– Я сказала матери Пелагии, что хочу отправиться дальше в тайгу, основать скит, – девушка закинула руки за голову, – но я лукавила, не говорила ей всей правды…  – в глухих местах Маше было бы легче перейти границу. Она хорошо помнила карту СССР:

– Китай или Монголия мне ни к чему, – вздохнула девушка, – в Средней Азии обитель не устроишь. Надо возвращаться на запад, – решила Маша, – пробираться к финской границе…  – она была уверена, что ее отец жив:

– Иисус и Богоматерь о нем позаботились…  – она перебирала самодельную лестовку, – дядя Джон тоже жив, я знаю…  – Маша напоминала себе, что обязана найти семью:

– У меня есть брат по матери, брат по отцу, есть кузены. Я должна вырваться из СССР…  – о Журавлевых она не думала:

– Они мне не родители, – Маша закрыла глаза, – только по Марте я скучаю. Бедная Марта, она вырастет с бесовскими игрищами, с комсомолом и партией, нашим рулевым…  – Маше было противно даже думать о таком:

– Все они антихристы, как Горский, как его внук…  – вспоминая Сашу, она боролась с тошнотой, – Господь их накажет…  – в окошко комнатки светила яркая луна. Ночи были морозными, по небу неслись рваные клочья туч. Маша поворочалась:

– Опять холодно, как в моей келье. Но буржуйка весь день топилась, почему так зябко…  – на нее пахнуло сыростью, вокруг царила чернота:

– Еще немного, немного…  – ноги не слушались, она ползла, помогая себе руками, – надо вырваться из-под земли, выйти на волю. Отец меня ждет, он спасет меня…  – над головой засвистели выстрелы, Маша сжалась в комочек:

– Ползи, – велела себе она, – тебе нельзя здесь оставаться…  – пошарив впереди, она натолкнулась на крепкую руку:

– Это не мой папа…  – девушка ощупала ладонь, – кто-то другой. Откуда я его знаю…  – среди свиста пуль она разобрала жалобный плач младенца:

– Что это за дитя…  – успела удивиться она, – разве у меня может быть ребенок…  – рука исчезла, все стихло. Маша задремала, свернувшись клубочком под пальто и вытертым одеялом матушки Пелагии. Луна освещала блестящие дорожки слез на лице девушки.

Все охраняемые палаты в закрытом отделении трешки, как звали в Новосибирске третью городскую психиатрическую больницу, были заняты.

Десять лет назад госпиталь переехал в новое, вернее, старое здание бывших Красных Казарм. Комплекс возвели в начале века для временного размещения войск, перебрасываемых на Дальний Восток. После революции в казармах разместили инфекционную больницу. У входа в главное здание на бронзовой табличке виднелся строгий профиль в буденовке:

– Здесь в январе 1920 года выступал на митинге соратник Ленина, член Сибревкома, стойкий борец за дело коммунизма, Александр Данилович Горский. В вестибюле висело привезенное из запасников недавно открывшейся картинной галереи парадное полотно: «Горский среди раненых красноармейцев». Александр Данилович, в небрежно наброшенной на широкие плечи кожанке, при маузере и гранатах, восседал за неизвестно как оказавшимся в больнице роялем. Судя по нотам «Интернационала» на инструменте, Горский вел спевку госпитального хора. Изображенное на холсте единственное просторное помещение комплекса, бывшую казарменную церковь, сейчас занимал зал заседаний больницы.

На острове Возрождения Светлана Алишеровна отвыкла от тесных каморок, куда обычно рассовывали психически неполноценных людей. В ее отделении все палаты были площадью с небольшую квартиру:

– Хотя у нас нет затруднений с отоплением, – напомнила себе она, – а здесь зимой бывает до минус сорока. Маленькие помещения легче протопить. Руководство не хочет ломать стены добротной кладки…  – доктору не нравилось отсутствие безопасных палат. Главный врач развел руками:

– Коллега, войдите в наше положение. В госпитале собраны опасные сумасшедшие, люди, проходящие судебно-медицинскую экспертизу, осужденные, ожидающие этапа. Мы, что называется, трещим по швам. Вы утверждаете, что больной абсолютно безобиден …  – по манере речи доктора Светлана Алишеровна поняла, что он раньше носил погоны:

– В Комитете тоже так говорят об осужденных, – вспомнила Светлана Алишеровна, – с неправильным ударением…

Она осматривала палату в сопровождении старшего товарища. 880 спокойно сидел в углу санитарной машины, встретившей их в аэропорту. Согласно инструкции внутреннего распорядка, в кузове оставались два охранника, однако, по мнению Светланы Алишеровны, нужды в надзоре не было. 880 не проявлял никакого стремления к агрессии. Она подошла к запыленному окошку. Яркое солнце отражалось в мутном стекле:

– Даже решеток нет…  – хмыкнула Светлана Алишеровна, – ладно, санитары круглые сутки сидят на посту, да и не убежит он никуда. Он вообще не распрямляется, только ползает или сидит на корточках…  – 880 почти всегда закрывал лицо руками, словно стараясь спрятаться от взглядов окружающих. Окошко выходило в чахлый больничный садик, с крашеным серебрянкой бюстом Владимира Ильича. На щите виднелся кумачовый лозунг: «Встретим XXII съезд КПСС ударным трудом!». Закрытое отделение пряталось за кирпичным забором с охраняемой проходной. Светлана Алишеровна вздохнула: