Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 (СИ) - Шульман Нелли. Страница 83

– Он говорил, что пациентка монахиня, но не упоминал ее имени. Наверное, она уехала из Польши после закрытия приюта. Но, даже если она и узнает меня, опасности никакой нет. В сорок девятом году я была маленькой девочкой…  – морщинистые веки дрогнули. Она открыла серые, подернутые мутной пленкой глаза:

– Сестра Фелиция…  – отец Кардозо наклонился над изголовьем, – я вам привел полячку, вашу соотечественницу. Ее зовут пани Данута, она тоже паломница…  – монахиня попыталась приподняться:

– Иисус…  – бледные губы задвигались, – Иисус сотворил чудо. Господи, спасибо Тебе, я не уйду без искупления греха…  – задохнувшись, она помотала головой:

– Не полячку, – шепнула сестра Фелиция, – еврейку.

Фитиль, зашипев, вспыхнул ярким огоньком. В приделе Елизаветы и Виллема стояли бронзовые подсвечники, но паломники усеивали свечами и мрамор саркофагов, подножия статуй святых. Уютно пахло ладаном и медом. У стен часовни стояли вазы с белыми лилиями, символом непорочности.

Данута приколола бумажный цветок к лацкану льняного жакета. Девушка сняла шляпку, черные волосы падали на плечи:

– Я исповедовал сестру Фелицию…  – отец Симон не отводил глаз от алтаря, – отпустил ей грехи. Она заверила показания в присутствии местного мэра…  – за мэром отправили одного из фельдшеров. Сестра Фелиция неожиданно сильно сжала руку Шмуэля:

– У нее прошел паралич, то есть почти прошел, – подумал священник, – словно она действительно ждала появления пани Дануты, чтобы поставить подпись на показаниях…  – после визита мэра монахиня впала в беспамятство. Врачи не ожидали, что она переживет ночь.

Симон покосился на свечу в изящных пальцах девушки:

– Вы все слышали…  – он помолчал, – слышали и прочитали. Наша мама…  – он запнулся, – покойная доктор Горовиц, рассказывала нам о вашей маме. Рахель Бромштейн, подпольщики ее звали Рахелькой. До войны она училась медицине в Ягеллонском университете в Кракове, потом бежала из гетто в горы, стала партизанским врачом…  – старая фотография Рахельки висела в музее восстания в варшавском гетто, в кибуце Лохамей-а-Гетаот:

– Ваша мама воевала в восстании, – добавил Шмуэль, – она заведовала подпольным госпиталем. Нацисты атаковали подвал, ее ранили. Она застрелилась, чтобы не попасть к ним в руки…  – воск капал на ее юбку, слезы текли по щекам:

– Мой…  – она коротко дернула горлом, – мой отец, кто он…  – Шмуэль развел руками:

– Неизвестно. Мама нам ничего не говорила, сестра Фелиция тоже ничего не знает…  – годовалую девочку принесла в католический приют польская врач, бывшая товарка Рахели по университету:

– Она тоже уходила к партизанам, откуда не вернулась…  – вздохнул Шмуэль. Женщина оставила в приюте собственноручное письмо матери Даниэлы, как на самом деле звали девочку:

– В записке сообщалось, на идиш и иврите ваше имя, имя вашей матери…  – Шмуэль забрал у девушки догоревшую свечу, – дата вашего рождения, и так далее…

Мать Фелиция призналась, что по соображениям безопасности, сожгла конверт. Малышку крестили в честь святой Донаты, мученицы времен римских гонений на христиан:

– Сестры делали так со всеми еврейскими детьми, попадавшими в приют…  – Шмуэль задул свечу, – а когда в сорок девятом году в Кракове появились раввины, искавшие, как говорится, Шеарит Исраэль, остатки нашего народа, вас, вместе с другими малышами, отправили в горы, якобы на отдых…  – сестра Фелиция не могла вспомнить имена остальных:

– Она и пани Дануту вспомнила потому, что увидела ее в палате…  – Шмуэль вертел свечу, – потом она начала заговариваться, было бесполезно спрашивать дальше…  – он вздрогнул от тихого голоса девушки:

– Даниэль, это из Библии. Он пророк, выживший во рву львином…  – Шмуэль кивнул:

– На иврите это имя значит: «Господь, мой судья». Ваша мать надеялась на правосудие Бога, в сорок втором году, среди тьмы нацизма…  – Шмуэль не мог винить сестру Фелицию:

– Она поступала согласно нашим догматам. Детей надо было спасти, ввести в ограду католицизма, они должны были обрести жизнь вечную…

В Требнице их не крестили, но Шмуэль понял, что не знает, как поступил бы, окажись он на месте матери Фелиции:

– Я еврей, но прежде всего я христианин, католик, я слуга Божий…  – он перекрестился, – но я бы, наверное, такого не сделал, как не окрестил нас дядя Виллем…  – он протянул девушке сухой носовой платок:

– Не плачьте, пани Данута, – ласково сказал Шмуэль, – вы теперь не одна, вы дочь еврейского народа. Я сам еврей по рождению. Мы вам выдадим нужные документы, поезжайте в Брюссель, в израильское посольство. Я вас провожу, для удостоверения вашей личности. На следующей неделе вы сможете полететь домой…  – Данута вспомнила холодные глаза Скорпиона, его небрежный голос:

– Телефон в Риме, по которому тебе надо позвонить, приехав в город…  – продиктовав ей цифры, он заставил девушку несколько раз повторить номер, – это наши резиденты, они будут поддерживать с тобой связь…  – Данута знала, что случится, если она не появится в Риме:

– СССР начнет искать меня и найдет…  – девушка незаметно кусала губы, – Скорпион меня пристрелит за предательство. И мне не нужен Израиль, я хочу выйти замуж за Джо…  – она решила, дождавшись предложения графа, снять обеты:

– Впрочем, я их пока и не приношу. Надо потянуть время, поводить СССР за нос. Заодно можно выполнить задание, переспать с отцом Кардозо…  – она незаметно взглянула на священника, – Джо все равно ничего не узнает. Прелаты о таком не распространяются даже не исповеди…  – высморкавшись, Данута помотала головой:

– Нет, святой отец. Я католичка, я не могу бросить нашу веру. Иисус, Матерь Божья и все святые спасли меня в горниле огненном, как я их отрину…  – она расплакалась, уронив голову в ладони:

– Я хотела стать послушницей, святой отец. Не отговаривайте меня, я давно все решила…  – слезы капали на лепестки белой лилии:

– Она не врет, не притворяется, – облегченно подумал Шмуэль, – будь она с Лубянки, она бы уцепилась за шанс поехать в Израиль. Нет, она честная девушка…  – забрав у нее платок, пошарив по карманам, он нашел пачку бумажных салфеток:

– Не плачьте, – Шмуэль улыбнулся, – но вообще это святые слезы. Иисус и Матерь Божья ведут вас по верному пути, вы все правильно сделали…  – девушка достала из кармана еще одну свечу:

– Я помолюсь, отец Кардозо, до вечерней мессы…  – паломники часто ползли к алтарю в приделе Елизаветы и Виллема на коленях, опускаясь на пол храма у входа, рядом с чашей, где держали святую воду:

– Она тоже преклонила колени…  – рядом с девушкой трепетало пламя свечи, – я вижу, что она опять плачет…  – Шмуэль перекрестил ее дергающиеся плечи:

– Она словно цветок, – подумал священник, – такая же хрупкая…  – голова девушки склонилась к полу, она перебирала розарий:

– Никому не буду звонить…  – отец Симон неслышно направился в большой храм, – она никакого отношения к Лубянке не имеет. Не буду звонить, а напишу весточку Лауре…  – кузина летом ехала в Рим, в католический женский университет, – они с пани Данутой подружатся, вместе им будет веселее…

Распахнув тяжелую дверь церкви, он вышел в теплый, почти летний вечер.

Западная Германия

Гамбург

Нежное сопрано разливалось по репетиционному залу Гамбургской оперы. Приятный баритон подхватил:

– Sie würzet unsre Lebenstage, Sie wirkt im Kreise der Natur…  – фортепьяно затихло. Девушка хихикнула: «Я не знала, что вы неплохо поете, маэстро Авербах».

Генрик, в потертых джинсах и распахнутой на груди белой рубашке, лихо пробежался длинными пальцами по клавишам рояля:

– Смотрите, фрейлейн Брунс, брошу все и уйду в птицеловы. Сгожусь я в Папагено, вместо этого…  – он понизил голос, – итальянского толстяка…  – про себя Генрик думал, что с женой в роли Памины, нынешнюю постановку надо было назвать: «Опера тучных». Тупица оборвал себя: